Очень похоже на то (уж слишком реалистичны детали этой оргии!), что Минуциев Цецилий описал действительные обряды, практиковавшиеся в некоторых религиозных общинах, в том числе и раннехристианских. Правда, официальная Церковь всегда с возмущением отрицала, что внутри нее происходит что-либо подобное. Однако указание на непотребные дела, творимые в среде христиан, содержится в самом Новом Завете. В 1-м Послании к коринфянам апостол Павел пишет: «Есть верный слух, что у вас [появилось] блудодеяние, какого не слышно даже у язычников, что некто [вместо жены] имеет жену отца своего» (5:1). Следовательно, у окружающего христиан населения имелись какие-то основания для обвинения их в кровосмесительных связях и прочих непотребствах. Воображение же, питаемое и обостряемое антипатией к христианам, легко могло преувеличить подобные факты и придать им обобщающий характер.
Примечательно, что и церковные авторы в борьбе с различными еретическими группами охотно обвиняли их в этих же самых преступлениях. Вот как, например, Климент Александрийский описывает оргии в христианской секте карпократиан: «Говорят, что они и им подобные – мужчины и женщины вместе – собираются на пиры, которые я не стал бы называть христианскими собраниями (avga, phn). И после насыщения, «к сытому приходит Киприда» [63], – как говорится. Тогда они опрокидывают лампы, гасят свет, чтобы он не осветил их развратную справедливость (pornikh. n dikaiosu, nhn) и совокупляются, кто с кем хочет. Занимаясь групповым сексом во время ночных собраний, днем они настаивают, чтобы каждая женщина, которую они пожелают, повиновалась закону, но не божественному, а установленному Карпократом. Такой же закон, как нетрудно догадаться, установлен Карпократом и для собак, свиней и козлов» (Строматы, III, 10, 1). Еще более отвратительные вещи рассказывает Епифаний Кипрский о тайных оргиях гностиков: «В порыве блудной страсти они возносят также хулу и на небо; ибо женщины их, совокупляясь с мужчинами, во время семяизвержения берут мужской член в свои руки и направляют его к небу, и, собирая в свои руки истечение, изображают жертвоприношение, обращаясь [к Богу] и говоря: прими Ты сей дар – тело Христово» (Панарион, XXVI, 4) [64].
Невозможно было бы требовать от рядового населения Империи четкого различения между истинными христианами и христианами-сектантами. В глазах общества те и другие были адептами одной и той же религии (ведь и те, и другие исповедовали Христа), и те непотребства, которые замечались в отдельных общинах, распространялись в массовом сознании на всех христиан в целом. Об этом прямо говорит Евсевий: «основываясь на толках о тех людях, поливали они клеветой весь христианский народ» (Церковная история, IV, 7, 10). Еще раз заметим, что закрытость религиозной жизни ранних христиан способствовала возникновению всевозможных подозрений. «Почему они не осмеливаются открыто говорить, – вопрошает Цецилий у Минуция Феликса, – и свободно устраивать свои собрания, если не потому, что то, что они почитают и так тщательно скрывают, достойно наказания или постыдно?» (Октавий, 10). Точно так же закрытость от греков обрядов, справляемых в Иерусалимском храме, приводила их к выводу, что там происходит не иначе как «вакхическое действо» (Плутарх. Застольные беседы, IV, 6, 2).
В знаменитом романе Апулея «Метаморфозы» в числе отрицательных персонажей описывается «прескверная» жена мельника, которая «презирая и попирая законы божественных небожителей, исполняя вместо этого пустые и праздные обряды некоей ложной и святотатственной религии, и заносчиво утверждая, что она чтит единого бога, всех людей и несчастного мужа своего вводила она в обман, сама с утра предаваясь пьянству и постоянным блудом оскверняя свое тело» (IX, 14) [65]. Выражение «ложная и святотатственная религия» (religio mentita sacrilega) очень напоминает то, как греко-римские авторы обычно отзывались о христианстве. Учитывая также упоминание о единобожии, историки находят вполне возможным, что жена мельника была христианкой. Не исключено, впрочем, и то, что она была одной из «предавшихся иудейским обрядам», поскольку, как мы видели, иудейский прозелитизм охватывал тогда практически все социальные слои, и отношение к иудаизму было не менее презрительным, чем к христианству. В следующих главах Апулей подробно описывает козни жены мельника, и вдобавок к пьянству и блуду рассказывает о ее колдовстве и насылании на людей губительных призраков (IX, 15-31). В этом литературном образе присутствуют основные черты типологического портрета нечестивца и святотатца: крайняя распущенность, отсутствие нравственных устоев, природная склонность к злодейству, колдовство и связь с нечистой силой.
Рассказывая о изуверских обычаях и постыдных оргиях христиан, Минуциев Цецилий подчеркивает, что они известны всем и все о них говорят. Нет причин сомневаться, что такие представления были весьма распространены в античном обществе. Во всяком случае, Плиний Младший, занимаясь расследованием обвинений, выдвинутых против христиан, нашел нужным специально отметить, что его следствие не выявило никаких фактов уголовного характера, а вкушаемая христианами пища «обыкновенная и невинная» (Письма, X, 96, 7). Это замечание не имело бы смысла, если бы не ходили упорные слухи о каннибализме и прочих непотребствах в среде христиан.
Что касается принесения в жертву и пожирания младенцев, то здесь на память приходят нередкие обвинения в том же самом евреев, особенно в средневековой Европе. Но и античное общество не знало недостатка в процессах такого рода. В ритуальном заклании некоего аркадского мальчика был обвинен небезызвестный чудотворец конца I в. Аполлоний Тианский (Филострат. Жизнь Аполлония, VII, 20; VIII, 7). То же самое обвинение позже получил Апулей (ок. 125-170 гг.), представший перед судом за мнимое чародейство. «Приноравливаясь к ходячим мнениям и верованиям» обвинители утверждали, что Апулей «заворожил заклинаниями» мальчика-раба, чтобы использовать его в «искупительном таинстве» (Апология, 42; 45). В обоих этих случаях характерно то, что обвинение в человеческих жертвоприношениях сопутствовало и примыкало к обвинению в магии и колдовстве. По господствовавшему в то время представлению, одно по необходимости влекло за собой и другое. И так же как Аполлоний и Апулей в своих оправдательных речах высмеяли подобного рода логику, так же могли поступать и наверное поступали представавшие перед судом христиане. Вообще процесс Аполлония Тианского, как он описан Филостратом, а также защитная «Апология» Апулея дают много важной информации и помогают лучше понять характер процессов, возбуждаемых против христиан.
Церковные историки видят в обвинении христиан в ритуальных убийствах и каннибализме неверно понятое церковное таинство евхаристии – употребление в пищу «крови» и «плоти» Христа. Действительно, Макарий Магнет (IV в.) передает мнение своего «языческого» оппонента о Христовой заповеди «плоти и крови» (Ин 6:54) как о «чудовищной дикости», хуже людоедства жителей осажденной во время войны Потидеи и «Фиестова пиршества» (Апокритикос, III, 15). Обычно немногословный в своих ответах, опровергающий утверждения противника несколькими фразами, Макарий пускается тут в пространные объяснения, возводя, по его словам, «несокрушимую башню против врага, чтобы остаться невредимым от его стрел» (там же, III, 23). Чувствуется чрезвычайная озабоченность Макария последним выпадом оппонента, задевшим его за живое. На нескольких страницах своего труда христианский апологет подробным образом растолковывает мистическую сущность церковной евхаристии, и то, чем она отличается от «физиологической стороны еды». Из этого мы можем заключить, что даже в конце IV века, во времена Макария, все еще продолжались разговоры о мнимом христианском каннибализме.
И все же объяснять обвинение христиан в людоедстве только лишь ошибочной интерпретацией отдельного церковного таинства не следует. Человеческие жертвоприношения бытовали в незапамятные времена как у азиатских, так и у европейских народов. В античную эпоху они были практически изжиты, во всяком случае, не могли уже совершаться легально, поскольку государство сурово пресекало такого рода ритуалы, но даже и тогда сохранялись в некоторых подпольных общинах. Ходили упорные слухи о «кровавых таинствах», совершаемых той или иной религиозной группой, ритуальных убийствах, заклании невинных младенцев, окроплении алтарей человеческой кровью и о прочем в таком духе [66]. О некоторых императорах, осужденных римской историографией, также говорили, что они приносили в жертву мальчиков (Лампридий. Гелиогабал, VIII, 1). Христиане сами не брезговали подобными слухами, особенно, когда речь заходила об их противниках. Евсевий Кесарийский перечисляет эти бесчеловечные обряды в «Евангелических доказательствах», IV, 16, попутно замечая, что митраисты творили их даже во времена Адриана. Те же самые кровавые ритуалы Дионисий Александрийский приписал главе египетских магов, наставнику императора Валериана (Евсевий. Церковная история, VI, 10, 4). Осуждая ересь Монтана, Филастрий не преминул добавить, что он совершал «ужасную мистерию с ребенком» (О ересях, 49). В ритуальных убийствах и гаданиях по человеческим внутренностям церковные писатели обвиняли ненавистного им императора Юлиана (Феодорет. Церковная история, III, 21; 22). А об «еврейских изуверах» (выражение Плутарха в «Застольных беседах», IV, 6, 1) давно уже говорили, что они ежегодно запирают Иерусалимском храме одного грека, откармливают его, затем закалывают и поедают, клянясь при этом «хранить ненависть к эллинам» (Иосиф Флавий. Против Апиона, II, 91-96). Из Античности «кровавый навет» плавно перетек в Средневековье, когда он прочно овладел умами христиан и вылился в еврейские погромы, а затем добрался и до Новейшего времени.
