— Люди приходили?
— Можно, я зачитаю не мое впечатление. Это челябинской газеты (там все было также, как в Екатеринбурге, только днем позже): «Не часто в актовом зале общества «Знание» можно увидеть столько народу, причем всех возрастов. Удивительно, но на лекцию московского философа-богослова валом валили даже молодые люди с рокерской экипировкой, которые заметно контрастировали с православными прихожанками и бородачами-староверами. Для последних, наверное, особенно удивительно было видеть такого веселого и шустрого священнослужителя. Расположившись на сцене в компании сопровождавшего его отца Дмитрия Алферова, человек в рясе полтора часа неутомимо говорил о фильме «Матрица», Гарри Поттере, Кинчеве и Сукачеве… Афористичная речь, полная юмора, но при этом с размахом и глубиной философской мысли. Таков он, Андрей Кураев — самый, может быть, экстравагантный священник в современном православии. Чувствовалось, что отец Дмитрий с опаской слушал своего коллегу: вдруг сказанет такое, что уже ни в какие каноны не впишется. Нелегко ему было сдерживать улыбку, особенно когда Кураев обращался к нему во время лекции со словами вроде: «Батюшка, можно я анекдот расскажу?» или «Можно я употреблю словосочетание, запрещенное в эти дни?» (этими словами оказалась «Государственная дума»)»[381].
— Тенденция православного человека в наши дни такова, что, объединяя под словом «рок» все современные музыкальные течения, он априори отвергает весь этот пласт культуры в лучшем случае, как ему ненужный, а в худшем, клеймя «сатанистским». Получается, что между песнями про «Три кусочка колбаски у меня лежали на столе», «Видно дьявол меня целовал» и словами о том, что «Смена тысячелетий лишь улыбка Творца» ставится жирный знак равенства в глубоко отрицательном значении.
— Здесь Вы поднимаете очень непростой вопрос. Поскольку рок-композиция — это целостный памятник искусства, в нем есть текст, но есть и воздействие на эмоциональный и подсознательный мир человека. Отсюда — неоднозначность моего личного отношения к Константину Кинчеву. Потому что даже соглашаясь с какими-то его образами (а у него есть действительно поразительные, очень точные, очень человечные, очень христианские строчки), я не могу уйти от вопроса о том, насколько вообще допустима ли та музыкальная оболочка, в которую одеты его стихи.
Например, все мы знаем, что Церковью не приветствуется гипноз. А ведь — казалось бы, можно было поставить гипноз на службу христианству и под гипнозом внушать человеку, что надо жить по десяти заповедям. Но это то средство, которое компрометирует Цель, которой вроде бы служит. Церковь не может жить по принципу — «наша цель — оправдать наши средства!».
Вот и с рок-музыкой что-то подобное… Правда, я говорю о почти неизвестном мне материале, а потому очень проблематичном. А проблематичен он именно потому, что хоть немножко мне известен. Если бы совсем не был известен, то и проблемы, скорее всего, не было бы — анафема, и все тут. Так вот, проблема «христианского рока» в том, что порой доброе его содержание облачено в роковую же музыкальную форму. Эта форма принадлежит к весьма агрессивной музыкальной среде. Может ли столь агрессивное, воздействующее на подсознание средство быть использовано для речи о Христе?
Я до сей поры знал только один контекст, в котором, как мне казалось, стиль рок музыки уместен. Это разговор об Апокалипсисе. И насколько я помню, первые рок композиции на христианские темы в России были как раз на апокалиптические темы (кажется, это была баптистская рок-группа «Трубный глас»). И здесь было некоторое согласие между стилем и темой. Тема — конечный распад, тема предельного ужаса мировой истории (так у Шостаковича в послевоенной 9-й симфонии звучат какофонические сатанинские нотки, которые можно расценить как некое предупреждение; так у Владимира Набокова в «Приглашении на казнь» описывается некая игра — «нетки» — идея которой в том, что наш мир абсурден, а потому его нельзя изображать в иной форме, нежели абсурд). Поэтому здесь есть какое-то сочетание между формой и содержанием[382].
Христианство не должно быть «сладеньким». В нем есть место и Божию гневу. А какая музыка лучше, чем рок способна это выразить?
Вот песня Кинчева об апокалиптических всадниках:
По имени — Рок,
По жизни — Звезда,
По крови — Огонь,
По судьбе — Борозда,
По вере — Любовь,
По религии — Крест,
По сути — Опричник Небес.
На Рыжем коне
Он движется в мир.
Рубцы городов,
Бородавки квартир
Врачует война,
Землю не уберечь,
Не мир он несет, но меч.
По имени — Суд,
По жизни — Обвал,
По крови — Баланс,
По судьбе — Ритуал,
По вере — Любовь,
По религии — Крест,
По сути — Опричник Небес.
Он движется в мир,
Его конь Вороной,
И зоркий дозор
У него за спиной.
Он враг полумер,
Он свидетель конца,
Имеющий меру Отца.
Все, чем дорожит зверинец,
Меч срежет с лица земли.
Так меру вершит Кормилец.
Горькая правда — полынь,
Пока не многим знаком этот вкус.
И только этой горечи — болью сродни блюз.
По имени — Свет,
По жизни — Закон,
По крови — Руда,
По судьбе — Перезвон,
По вере — Любовь,
По религии — Крест,
По сути — Опричник Небес.
На Белом коне
В мир движется он,
Победой овеян
Его легион.
Солдат — венценосец,
Спасителя лук,
Он принял в руки из рук.
Все, чем дорожит зверинец,
Лук перечеркнет стрелой.
Так мир исцелял Кормилец.
Свет Откровения свят,
И тайну не вручишь словам,
Но я все же пою этот блюз
ВАМ!
Что я могу сказать? Недогматично, но здорово! Столь же недогматичны были средневековые фрески Страшного Суда. Но свою педагагическую правду они несли. Пробирало.
Но Константин Кинчев не только на тему Апокалипсиса поет. Та фраза об улыбке Творца при смене тысячелетий, которую Вы привели, есть как раз пример замечательного проявления трезвости, не приемлющей всевозможные «ужастики» по поводу календаря…
Но повторю, что для меня этот вопрос продолжает оставаться. Потому что человек есть целостное существо. Он пришел на концерт, он там чем-то зарядился (и не только тем, что он сознательно впустил в свою душу), и вот затем — с чем он оттуда выйдет…
Честно скажу, у меня такое ощущение, что если бы православный человек после храма, после всенощной пошел бы на такой концерт, для него это был бы шаг в минус. А с другой стороны, я прекрасно понимаю, то есть люди, которые на всенощную никогда не пойдут, и в ближайшее десятилетие они не смогут молиться вместе с нами, пережить то, что мы переживаем на православном богослужении. А так — хотя бы в этой, доступной для них форме хоть какое-то зернышко в них упадет…
Я думаю, здесь все дело в том, как устроен наш глаз. Дадим ли мы себе установку на то, чтобы отмечать минусы и недостатки, или все же будем бережно коллекционировать те плюсы, которые в них проявляются. Я знаю, разумом знаю, что в такой работе есть огромные плюсы, что это многим людям помогает впервые всерьез задуматься о Православии, о Церкви. Но у меня тут возникает некий конфликт между моим эстетическим чувством и рассудком миссионера.
— Так может это его крест — работа с подростками, с молодежью? Именно в такой форме.
— Несомненно. Знаете, один батюшка, чей храм расположен в воинской части, рассказывал мне: «Я на собственном опыте понял, что, когда я говорю с солдатами (с офицерами, это одно, с женами офицеров — другое), я должен следовать железному правилу: если я вижу, что мои слушатели в течение 10 минут ни разу не рассмеялись, я понял, что я их потерял». Потому что в солдате, когда его заводят в теплое помещение, когда он знает, что ему не надо будет за это отчитываться, ему ничто не грозит, если он услышанное просто пропустит мимо ушей, срабатывает основной инстинкт — желание поспать. И единственный способ вытащить их из этого состояния во время христианской проповеди — это шутки и даже анекдоты… Да, надо предупредить, что этот священник — о. Михаил Васильев — отнюдь не какой-нибудь легкомысленный жизнелюб. И в Косово и в Чечню он ездил неоднократно с нашими десантниками и вместе с ними ходил и ходит по границе жизни и смерти.
Понятно, что шуткам и анекдотам не место в храме. Но не вся же жизнь христианина проходит в храме! Патриарх Алексий неоднократно говорил, что Церковь должна говорить на многих языках. Должен быть один язык с молодежью, другой для работы с военнослужащими, третий — для работы с интеллигенцией, четвертый же собственно церковноприходской[383].
