«И сказал ему Давид: не бойся; я окажу тебе милость ради отца твоего Ионафана и возвращу тебе все поля Саула, отца твоего, и ты всегда будешь есть хлеб за моим столом» (II Цар. 9, 7).
Но совсем не обязательно мысль о Мемфивосфее была первой у царя Давида, когда он взошел на престол, да и Мемфивосфей не был единственным оставшимся в живых потомком Саула к тому моменту, когда Давид стал царем. Рассмотрим эпизод о голоде и гаваонитянах. Кровавый узел племенных или национальных интересов, великодушие в отношении Мемфивосфея «милости ради Ионафана», любившего Давида, или во имя Божье — все это в расширенном или трансформированном виде мы находим в истории, связанной с гаваонитянами.
Хотя Вторая книга Царств рассказывает о гаваонитянах через почти пятнадцать глав после разговора между Давидом и Мемфивосфеем, эти события предшествуют сцене разговора по времени. Именно в результате этих событий хромой принц, сын Ионафана, падает ниц (подобно приговоренному к истреблению моавитянину) перед царем Давидом, который был пастухом в те дни, когда царский сын Ионафан полюбил его:
«Был голод на земле во дни Давида три года, год за годом. И вопросил Давид Господа. И сказал Господь: это ради Саула и кровожадного дома его, за то, что он умертвил Гаваонитян. Тогда царь призвал Гаваонитян» (II Цар. 21, 1–2).
Гаваонитяне в древнейшей истории этой страны были частью народа ханаанеев; жили на своей земле до того, как туда пришел Иаков, боровшийся с Богом. И вот они пришли к Давиду с претензией к дому Саула:
«Тогда царь призвал Гаваонитян и говорил с ними. Гаваонитяне были не из сынов Израилевых, но из остатков Аморреев; Израильтяне же дали им клятву, но Саул хотел истребить их по ревности своей о потомках Израиля и Иуды. И сказал Давид Гаваонитянам: что мне сделать для вас, и чем примирить вас, чтобы вы благословили наследие Господне?» (II Цар. 21, 2–3)
Ответ гаваонитян на вопрос Давида был ужасен и прекрасен, он непрямой, почти поддразнивающий, и благодаря этому начинается торговля, которую потом гаваонитяне прекращают неожиданным требованием; такое уже происходило, когда Саул колебался насчет условий брачного контракта с Давидом, или когда филистимляне обсуждали, что им делать с ковчегом Завета, или когда Наас называл свою цену за правые глаза:
«И сказали ему Гаваонитяне: не нужно нам ни серебра, ни золота от Саула, или от дома его, и не нужно нам, чтоб умертвили кого в Израиле. Он сказал: чего же вы хотите? я сделаю для вас» (II Цар. 21, 4).
То, что Давиду приходится дважды повторить свой вопрос, и то, что он перефразирует его, придает эпизоду характер ритуальной дипломатии. Это прелюдия к смертельной торговле:
«И сказали они царю: того человека, который губил нас и хотел истребить нас, чтобы не было нас ни в одном из пределов Израилевых, — из его потомков выдай нам семь человек, и мы повесим их пред Господом в Гиве Саула, избранного Господом. И сказал царь: я выдам» (II Цар. 21, 5–6).
Давид взял двух сыновей Саула от Рицпы, наложницы, с которой Авенир наставил рога слабому царю Иевосфею. К ним он добавил пять сыновей Меровы, той старшей дочери, которую Саул обещал ему, когда он был молод, — ее детей от Адриэла из Мехолы. И этих семерых мужчин, двух сыновей и пятерых внуков Саула, Давид отдает в руки гаваонитян, которые предали их смерти «в первые дни жатвы, в начале жатвы ячменя» (II Цар. 21, 9).
И в контексте этих событий Давид приглашает хромого сына Ионафана есть с царского стола. В пламенных или ледяных связях по крови, народу или государству, в борьбе с Богом или ангелом есть свои собственные нормы, сверхчеловеческие или нечеловеческие.
Кровь Саула служит расплатой, даже если она течет в жилах сводных братьев и племянников Ионафана; точно так же моавитянин может быть пятью или шестью футами Моава. Подобная дикость пронизывает псалмы, это шедевры паранойи, как мы, прибегнув к анахронизму, можем их назвать. Вот первый традиционно приписываемый Давиду псалом (Пс. 3):
Господи! как умножились враги мои!
Многие восстают на меня
многие говорят душе моей:
«нет ему спасения в Боге».
Но Ты, Господи, щит предо мною,
слава моя, и Ты возносишь голову мою.
Гласом моим взываю к Господу,
и Он слышит меня со святой горы Своей.
Ложусь я, сплю и встаю,
ибо Господь защищает меня.
Не убоюсь тем народа,
которые со всех сторон ополчились на меня.
Восстань, Господи! спаси меня, Боже мой!
ибо Ты поражаешь в ланиту
всех врагов моих,
сокрушаешь зубы нечестивых.
От Господа спасение.
Над народом Твоим благословение Твое.
Разбитые зубы и щеки; десятки тысяч врагов; страх быть оставленным; обращение к щиту; лежащие на земле моавитяне, измеренные тремя веревками, и две из этих веревок достались предназначенным на убийство; сыновья Саула, повешенные во время жатвы ячменя в качестве искупительной жертвы, дабы отвратить голод, — все эти обстоятельства выросли из единоборства с Богом. Именно эта борьба сделала Иакова Израилем, а Амалика-человека превратила в Амалика-народ. Для сравнения: обычная человеческая безжалостность, которая отняла Вирсавию у Урии и уничтожила Урию, описана в минорном ключе.
Наложница Рицпа после того, как ее сыновей повесили во исполнение кровавого договора в борьбе против голода, охраняет тела там, где они были оставлены:
«Тогда Рицпа, дочь Айя, взяла вретище и разостлала его себе на той горе [и сидела] от начала жатвы до того времени, пока не полились на них воды Божии с неба, и не допускала касаться их птицам небесным днем и зверям полевым ночью» (II Цар. 21, 10).
Рицпа тоже, наверное, вступила в единоборство с Богом — или, по крайней мере, у нее тоже было свое понимание ситуации, превосходящее ее непосредственные, индивидуальные возможности дочери наложницы Айя. Когда Авенир вошел к ней и тем самым унизил Иевосфея, сына Саулова (какое слово наложница использовала вместо «мужа»?), Рицпа превратилась в своего рода политический инструмент. Теперь же ее бдение производит впечатление и на царя, и на людей:
«И донесли Давиду, чту сделала Рицпа, дочь Айя, наложница Саула. И пошел Давид и взял кости Саула и кости Ионафана, сына его, у жителей Иависа Галаадского, которые тайно взяли их с площади Беф-Сана, где они были повешены Филистимлянами, когда убили Филистимляне Саула на Гелвуе. И перенес он оттуда кости Саула и кости Ионафана, сына его; и собрали кости повешенных. И похоронили кости Саула и Ионафана, сына его, в земле Вениаминовой, в Цела, во гробе Киса, отца его. И сделали все, что повелел царь, и умилостивился Бог над страною после того» (II Цар. 21, 11–14).
В стихе, непосредственно следующем за описанием скорби Рицпы, как раз после того, как Давид отвечает на ее бдение захоронением костей представителей дома Саула — останков Саула и Ионафана и семерых сыновей и внуков царя, отданных им Гаваонитянам на казнь, чтобы остановить затяжной голод, — повествование делает еще один неожиданный поворот:
«И открылась снова война между Филистимлянами и Израильтянами. И вышел Давид и слуги его с ним, и воевали с Филистимлянами; и Давид утомился» (II Цар. 21, 15).
Давид «утомился»? Древнееврейское слово vaya'af (וייעף) в Библии короля Иакова переводится как «fainted» («ослабел»). Новая исправленная версия передает это место так: «and David grew weary» («И Давид стал утомляться»), что еще поразительнее, чем «ослабел»: это воплощение мужественности и энергии в принципе может «ослабеть», к примеру, от какой-нибудь недоброкачественной пищи; но утомиться — это совсем не похоже на знакомого нам неугомонного юношу и мужчину, стремительного и смертоносного поэта-воина, который то сражается, то скрывается, то поет.
Правда, в этой точке своей жизни Давид действительно не похож на прежнего Давида. И как будто специально для того, чтобы подчеркнуть это, повествование напоминает о самом начале, о филистимском гиганте Голиафе. Стих продолжается:
«…и Давид утомился. Тогда Иесвий, один из потомков Рефаимов, у которого копье было весом в триста сиклей меди и который опоясан был новым мечом, хотел поразить Давида» (II Цар. 21, 15–16). Версия Библии короля Иакова: «And Ishbibenob, which was of the sons of the giant, the weight of whose spear weighed three hundred shekels of brass in weight, he being girded with a new sword, thought to have slain David».
Трудно сказать, насколько умышленно тройное повторение слова «weight» («тяжесть», «влияние») в английском тексте (этого нет в древнееврейском оригинале), в именной и глагольной форме; показательна сама тяжеловесная синтаксическая конструкция в строках, противопоставленных слабости Давида, который некогда легко убегал от разгневанного и неподвижного Голиафа, и пятки еврейского юноши мелькали со скоростью пращи. Теперь другой великан, из другого поколения, хочет поразить ослабевшего или мучающегося от головокружений Давида. Но Авесса, брат Иоава, — человек из того семейства, которому Давид пообещал в каждом поколении хотя бы одного больного, или безумного, или немощного, или голодного в проклятии, наложенном за убийство военачальника Авенира, — так вот, Авесса, брат Иоава и быстроногого Асаила, убитого Авениром и отмщенного Иоавом, пришел на помощь Давиду:
