Урия Хеттеянин сдержал свой обет, и эта стойкость предопределила его судьбу. Урия не выдержал (а с другой точки зрения, выдержал) испытания, придуманного Давидом, — соблазнить мужчину возлечь с собственной женой. И когда Урия возвращается на войну, Давид отправляет послание Иоаву, чья семья — в наказание за измену — на многие поколения вперед будет страдать от проказы, или насильственных смертей, или голода, или еще чего-то:
«Поутру Давид написал письмо к Иоаву и послал [его] с Уриею. В письме он написал так: поставьте Урию там, где [будет] самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер» (II Цар. 11, 14–15).
Иоав последовал ясным и четким указаниям, данным царем-поэтом, и Урия пал в битве, убитый лучниками со стен осажденного города: Урию и его товарищей послали в такое место, откуда, как прекрасно понимали Иоав и Давид — а может быть, и Урия и другие воины его отряда, хотя и повиновались, — возврата не будет. Очевидно, что убийство Урии в меньшей степени обусловлено желанием взять в жены Вирсавию, нежели желанием избежать неприятного признания отцовства.
То, что злодейское письмо было передано доверчивыми и послушными руками самого Урии, — это уже перебор. Давид не просто вероломен и подл, он ведет себя как простолюдин в мелодраме, типаж приключенческого романа, бросающий вызов благоразумию или здравому смыслу, призванный показать читателю порок исключительный, излишне преувеличенный. Вероломство играет на храбрости и Урии и его верности долгу, но почему оно должно играть также на его наивности? Зачем посылать приказ осуществить это косвенное убийство с самим Урией?
Безупречность Урии помогает нам по-другому взглянуть на причины, удерживающие Светильника Израиля от участия в настоящих битвах, в которых он блистал когда-то, понять чудовищные запросы и гипертрофированные страсти царя Давида и царской власти вообще. А может быть, царь испытывает разочарование и неуверенность в себе? Возможно, именно это заставляет Давида вести себя максимально ужасно: может быть, он наказывает себя за то, что не пошел в бой, как наказывает Урию за то, что тот был в бою.
В некотором смысле вручить смертоносное послание для передачи самому Урии и вообще отдавать Урии Хеттеянину любые приказы — это составляющая социальной роли Давида, который захватывает желанную женщину и делает ее беременной, повелевает мужчинами, демонстрирует свое право как проклясть Иоава (и тем самым поддержать принцип кровной мести за Авенира), так и потребовать от Иоава верности ради блага Израиля. Короче говоря, Давид — Царь.
А может быть, Давид страдает от ситуации, в которую он, когда-то всеми любимый прекрасный юноша, попал? Может быть, он тоскует по тем дням, когда был привлекательным аутсайдером, боролся с великанами и превосходил умом старцев, — так тоскует, что создает великана из собственных бедствий и разочарований и позволяет себе совершенно отвратительное поведение — именно потому, что все еще чувствует себя аутсайдером? Может быть, на него действует то, что он не участвует в сражениях, как в юности, когда его прогоняли старшие братья, и поэтому он хочет создать своими руками Голиафа или Саула, чтобы иметь перед собой сильного противника? Или может быть, вести себя в царском статусе столь же дерзко и дико, как он вел себя в старые беззаконные времена, его заставляет потеря собственной привлекательности?
А что же Вирсавия, которая послушно отвечает на призыв царя и ложится с ним, а потом возвращается домой и посылает сказать ему, что беременна? Она, подобно Мелхоле и Рицпе, сначала кажется раздавленной несчастьем, но потом вдруг выказывает сильную и эффективную волю, как Авигея. Когда Давид совсем состарится, она приобретет власть. Временная уязвимость Вирсавии вдохновила поэта XVI века Джорджа Пиля написать одно из самых запоминающихся и ярких стихотворений того периода английской поэзии, который и так наполнен прекрасными стихами. Поэт драматизирует ее обязательства музыкой стиха — через посредство пауз:
Песнь Вирсавии
Горячее солнце, добрый огонь, перемешанный с воздухом сладким,
Черная тень, добрая няня, зачерни мне кудри украдкой;
Солнце, свети; огонь, согревай; воздух, муку мою облегчай;
Черная тень, добрая няня, укрой меня светом в ночи.
Тень, моя добрая няня, не дай мне сгореть без следа.
Неужто венцом, венцом моей радости стали печаль и беда?
Не дай огню моей красоты
Зажечь пожар нечестивой мечты
И ослепить взгляд повесы пустой.
Сжалься, о тень, над моей красотой.
(Пер. В. Чернина)
Синкопическая строка «Неужто венцом, венцом моей радости стали печаль и беда?» — это попытка Пиля осознать кажущуюся целостность личности Вирсавии: она повинуется своему любовнику-царю, она оплакивает своего мужа, она принимает свою судьбу с Давидом. В изящной синтаксической и ритмической запинке «венцом, венцом», энергия слова направлена назад и вперед, подобно беспомощному стремлению Вирсавии соединить воедино свою прошлую и настоящую жизнь. То, как Пиль пишет ее имя, предполагает поверхностное владение древнееврейским языком, достаточное для того, чтобы понимать, что «Батшева» не имеет ничего общего с английским «bath» (купание), — это всего лишь макароническое совпадение, но ее имя подчеркивает статус жены и дочери: «Бат-Шева» — дочь Шевы.
Итак, после того, как Иоав послал Урию в «самое сильное сражение», как приказывало письмо Давида; после слов «был убит также и Урия Хеттеянин» (II Цар. 11, 17); после того, как Иоав осторожно и осмотрительно передал эту весть Давиду; после того, как Давид ответил посланцу несколькими холодными словами о военной фортуне, торопя своего полководца Иоава покончить с врагом, — после всего этого Вирсавия должна дать ответ. Как и все вокруг Давида, в том числе враги (и те, кто не определился и не знает, враг он Давиду или друг), она признает за ним достоинства, за которые она против всякой логики и справедливости любит его. Подобно Урии, она исполняет свой долг перед законом, обычаем и сложившейся ситуацией:
«И услышала жена Урии, что умер Урия, муж ее, и плакала по муже своем. Когда кончилось время плача, Давид послал, и взял ее в дом свой, и она сделалась его женою и родила ему сына. И было это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа. И послал Господь Нафана к Давиду» (II Цар. 11, 26–27; 12, 1).
У пророка Нафана есть право и моральный статус, отличающие его от Самуила, более напоминавшего судью. Самуил, ученик с юного возраста священника Илии (которого он затмил), в качестве его помощника слышал Господа, говорившего с Илией по ночам. Почти невозможно с симпатией относиться к Самуилу, слишком рано начавшему служение и видевшемуся с родителями лишь раз в году. Во время каждого из таких ежегодных визитов мать Самуила приносила ему «одежду малую».
Нафан, в отличие от Самуила, появляется и говорит просто. Самуил задирал Саула, почти состязался с ним, ему не нравилась сама идея царской власти, он пытался помазать собственных неправедных сыновей, сделав их своими наследниками. Нафан же появляется только для того, чтобы говорить Давиду правду. Конечно, он обладает достаточным остроумием и риторическим мастерством, чтобы говорить с царем-поэтом:
«И послал Господь Нафана к Давиду, и тот пришел к нему и сказал ему: в одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный; у богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую, и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь; и пришел к богатому человеку странник, и тот пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить [обед] для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека, который пришел к нему» (II Цар. 12, 1–4).
Попавшись на крючок притчи, Давид взвился: «Сильно разгневался Давид на этого человека, и сказал Нафану: жив Господь! достоин смерти человек, сделавший это; и за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания. И сказал Нафан Давиду: ты — тот человек» (II Цар. 12, 5–7).
После красноречивого, детального описания Нафаном греха и прогноза относительно его последствий (смерть младенца — это только начало) — ответ Давида красноречив в своей краткости: «Согрешил я пред Господом» (II Цар. 12, 13).
За века религиозной и моралистической традиции тысячи слов были сказаны по поводу виновности Давида и его раскаяния. «Согрешил я перед Господом» — красноречиво, кратко и неоспоримо, но все-таки недостаточно — а что с грехом против Урии Хеттеянина?
Традиционное толкование псалмов приписывает 50-й псалом Давиду и относит его к эпизоду с Вирсавией и Урией:
