— Ну, может быть, стройными колоннами и не надо: это как-то по-советски получается…
— По-советски? Я вам так скажу: чтобы собрать людей в колонну, нужно, чтобы они сами к этому стремились, чтобы чувствовали живую связь друг с другом, чтобы помнили, что все — одна семья. Тогда это будет настоящая колонна — крепкая, сплочённая, единая. Но за эту-то сплочённость, за эту родственную связь, испокон века живущую в русском народе, нас и били все прошедшие двадцать лет. Соборность наша была объявлена — чем? Тоталитарным мышлением! А ведь общинное сознание всегда было характерным для России. Для русского семья — всему голова, и народ в нашем понимании — это большая семья… И вдруг такой стиль жизни объявлен тоталитарным мышлением!.. Не раз и не два нас обвиняли в тоталитаризме: в течение 90-х годов только об этом и говорилось, — и западными голосами, и нашими собственными подголосками. Твердили, твердили, обвиняли, стыдили… И сработало в конце концов! Сейчас всё, что хоть немного напоминает об общем делании, вызывает у народа суеверный ужас: «Опять нас к тоталитаризму хотят привести!..» Все разбежались по своим углам, все залезли по уши в собственные дела… А Церковь — это общий путь. Литургию индивидуально перед каждым верующим не служат. Нужно собраться — в единомыслии и любви, — и вместе помолиться. И тут народ одолевает страх: «Собраться? Вместе? А не будут ли при этом ущемлены мои личные права? А не хотят ли меня обезличить в общей массе?» Я помню своё детство, 70-е годы, — не такое уж давнее прошлое: у нас в Рождествено и в Батово каждые выходные люди выносили на улицу столы, устраивали общие праздники под открытым небом, — сегодня один двор всех угощает, в следующий раз другой… Собирались и знакомые, и не очень знакомые… Потом этот обычай стал понемногу забываться… Дальше — больше, — а сегодня и вспомнить об этом странно. Сегодня и семью-то, близких родственников собрать трудно: у всех свои заботы, — не до семейных посиделок.
— Так что же делать? Как побороть индивидуализм? И возможно ли нам тягаться с современной пропагандисткой машиной?
— Возможно или нет, — не знаю, а знаю только, что если мы будем кричать в пустыне: «Люди! Не будьте индивидуалистами!» — ничего у нас не выйдет. Как не раз говорил покойный Патриарх Алексий II, — Церковь должна идти в народ. Я, признаться, раньше не понимал эти слова. «Что же, — думаю, — разве мы уже не в народе? Я сижу в своих Бегуницах, — разве не среди народа?» И только сейчас начинаю понимать Святейшего. Народ наш потихоньку пытается выжить, — не только физически, но и духовно. Народ пытается восстановить разорванные связи… Понемногу образуются какие-то неформальные группировочки… Вот в соседней деревеньке есть библиотека, а при библиотеке сам собой образовался кружок любителей чтения: люди собираются, обсуждают прочитанное… Вот куда нужно идти батюшке, — и не с проповедью сразу, а тоже — как читателю, как простому кружковцу… Вот, глядишь, и образовалась общинка. В школу надо идти, — но не на торжественные линейки, в полном облачении и с кадилом, а на классные часы, для простого разговора о школьных делах. И требы! — требы очень важны!..
— Вот как? А многие батюшки, я знаю, боятся, что их будут считать простыми «требоисполнителями»…
— Требы — великое дело! Какие-то кратенькие службочки, какие-то молитвочки на местах. Люди хотят молиться, — я это вижу. Нельзя сказать, что советские годы прошлись по народу катком и оставили за собой одну духовную пустыню: нет, народ живёт, народ стремится к свету, — но всё это довольно дикий вид имеет, непричёсанный… Надо просто объяснять людям, что и как. Здесь у нас хлебопекарня есть. Как-то встретились мы с директором, он и говорит: «Что, если вам, батюшка, нашу продукцию освящать?» Сам попросил! С тех пор я к ним хожу, совершаю молебны, — и работники на них с охотой ходят, и осмысленно молятся, — хотя в храм пока не спешат заходить… Храм их ещё пугает, — а здесь всё своё, всё привычное, здесь можно молиться спокойно, — никто не засмеёт. И так служишь молебны — то тут, то там… Люди привыкают начинать дела с именем Божиим. Сейчас я сам к ним иду, — я иду в народ, а завтра, с Божией помощью, народ пойдёт ко мне. Думаю, что большинство приходских, деревенских священников давно сами додумались такой же мысли.
— Слышал я не раз от нецерковных людей: потому, дескать, нет массового воцерковления, что Церковь не ответила на какие-то народные потребности. Церковь отдельно, а народ отдельно…
— А что такое «народные потребности»? Потребности у народа самые разные, — в том числе и несовместимые с христианством. И потом, если пытаться ответить на все-все запросы — народа ли, государства ли, — то этих запросов будет всё больше, больше… Всё капризней человек становится, и рано или поздно вспоминает древний лозунг: «Хлеба и зрелищ!» А хлеба и зрелищ никогда не бывает в меру, этого всегда мало, мало… Так что же, я должен под всех подлаживаться? «Чего изволите?» Кончится это тем, что мне скажут: «Попляши-ка теперь перед нами!» Да я бы и поплясал, если бы это на пользу пошло, но тут уместно вспомнить слова Спасителя: «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали». (Мф. 11. 17) Не на всякую потребность должна откликаться Церковь, а только на потребность духовного оздоровления, на потребность пообщаться с Богом, — и я говорю, что сегодня это народу вовсе не чуждо…
— Я всегда думал, что если однажды некий самый большой начальник стукнет кулаком по столу и скажет: «Ну-ка все бегом в церковь!», — то все и пойдут, и начнётся настоящее воцерковление, — причём, искреннее, а вовсе не из-под палки… Такое случалось в истории: сначала крестится вождь, а вслед за ним и весь народ…
— В этом есть своя правда. Для меня одно несомненно: если десять человек пойдут молиться по приказу, то девятеро потом уйдут из храма, но десятый обязательно останется, потому что почувствует — душа его нашла то, что искала. Можно и так сказать: народ всегда смотрит на своих вождей и — кто вольно, кто невольно — берёт с них пример, прислушивается к их мнениям, старается подлаживаться под их шаг. Тем более, если сверху призовут не к чему-то непотребному, неприемлемому, чуждому, — а к молитве в наших родных русских храмах. Но большой пользы от приказов — даже самых благочестивых — ждать нельзя. В конце концов, так было и в дореволюционной России: люди хотели соответствовать тем требованиям, которые предъявляла к ним власть и общественное мнение, а потому старались вести христианский образ жизни. Но когда рухнули вековые устои, когда сверху стали доноситься совсем иные призывы, большинство стало подстраиваться под новый шаг. В храме остались только те, кто всей душой хотел там остаться. Однако, в Царствие Божие тоже попадают только те, кто всей душой этого хочет…
— Если сравнить ваших прихожан и всех остальных жителей Бегуниц, — можно ли понять, почему эти стали воцерковлёнными, а те не стали? Есть ли между ними какое-то психологическое отличие?
— Я думаю, можно, если постараться, подметить какую-то внешнюю разницу: у этого, мол есть такая чёрточка характера, а у того её нет… Но мне кажется, это будет слишком поверхностно и по большому счёту неправильно. Воцерковление — это тайна. Душа человеческая — страшная глубина, — попробуй, разгляди, что в ней делается. Почему один светится от любви к людям, а другой любит только двух-трёх самых близких, — а третий и вовсе не любит никого? Тайна. Это гораздо глубже, чем воспитание или социальное положение. Такие глубины только Бог ведает. И только Бог знает, какие струны нужно затронуть в душе у человека, чтобы он обратился. Мы этого знать не можем, но мы можем работать, — и Господь укажет нам верную дорогу к человеческому сердцу.
— Если представить себе, что через некоторое время все строительные проблемы во всех храмах будут решены, — всё будет отстроено, отремонтировано, — легче ли тогда пойдёт воцерковление народа?
— Да, увидев золото куполов, многие зайдут полюбопытствовать: «Ого, как у вас тут красиво!..» — и уйдут. А скорее всего реакция будет такая: «Ого! У вас, значит, всё золотом покрыто?! А у нас на улицах нищие!» — и сразу вспомнятся им все вселенские невзгоды человечества, и виновными в них окажутся отстроенные, позолоченные храмы. И поэтому тут та же самая пропорция: десять придут, привлечённые красотой, — девять уйдут, один останется.
— Обычно по нашим деревням много наркоманов, — такое время сейчас. Нередко встречаются среди деревенских жителей даже прямые сатанисты… Как с этим в Бегуницах?
— Что-то, конечно, встречается, но в целом дела обстоят не так уж плохо, — лучше, чем где-либо. Я думаю, что причина тут вот в чём: коренного населения здесь мало. Когда-то люди приезжали в наши края на комсомольские стройки, — это были люди активные, созидательные, положительные… Видимо, традиции тех лет ещё живут. Индивидуализма здесь мало, — а индивидуализм главное зло нашего времени. Люди хотят жить по-человечески, — а жить в полной мере по-человечески можно только, если ты живёшь по-Божьи. Постепенно народ это начинает понимать. А каким путями пойдёт воцерковление? Пути найдутся. И не обязательно те, на которые мы сейчас рассчитываем. Каждое время указывает свою дорогу к сердцу человеческому, и нельзя всё время ходить одними и теми же тропами, воображая, что мы всё ещё живём в XIX веке. Люди пронесли через советское время искорку веры, — и вот теперь её раздуло в небольшой огонёк. Будем верить, что огонёк этот разгорится в большой, всех согревающий костёр.
