Если верить Жильберте Перье, он еще задолго до предсмертной болезни носил под одеждой, на голом теле, кожаный пояс с гвоздями и каждый раз, как чувствовал одно из трех главных искушений – «похоть чувственности», «похоть знания», «похоть гордыни», – нажимал локтем на пояс, чтобы острия гвоздей вонзались в тело. Как будто не довольствуясь муками болезни, он продолжал носить этот пояс до самой смерти…
То, что он делает с собой в этой предсмертной болезни, похоже иногда на самоумерщвление не только плоти, но и духа, – на самоуничтожение до конца. Вытравить, выжечь, как чумное пятно первородного греха, он хочет и то, чем сердце живо, – любовь.
«Он старался показать, что совсем не любит тех, кого на самом деле очень любил, – вспоминает Жильберта Перье. – Мало того, он не только не хотел любить других, но не хотел, чтобы и другие любили его… Я изумлялась тому, как он грубо отталкивал меня, и мне казалось иногда, в то время как я ухаживала за ним в болезни с величайшей нежностью, что это ему тяжело». «Он не мог выносить, чтобы дети ласкались ко мне, и говорил, что надо их от этого отучать, потому что это им вредно».[228] Флорену и Жильберте Перье он советует не выдавать дочери замуж, потому что «брак для христианина есть низшее и опаснейшее из всех состояний» – нечто подобное «не только детоубийству, но и богоубийству». Это хотя и не собственные слова Паскаля, а его Пор-Руаяльских друзей, но он их повторяет и соглашается с ними.[229]
«Нехорошо, чтобы меня любили, – скажет он в „Мыслях“. – Я обманул бы тех, кому внушил бы желание меня любить, потому что я не могу быть целью ни для кого и не могу ничье желание любви утолить».[230] «Людям внушать любовь – значит красть у Бога то, что Ему дороже всего».[231] «Если есть Бог, то мы должны любить только Его, а не преходящие твари… Следовательно, все, что нас привязывает к ним, есть зло, потому что мешает нам служить Богу или Его искать… Есть Бог – не будем же наслаждаться тварями». «Надо любить только Бога и ненавидеть только себя».[232] Он избегал говорить «я», потому что «христианская любовь уничтожает человеческое я».[233]
Очень легко сказать с Вольтером – «Это сумасшествие»; или осторожнее с Гёте – «Это болезнь». Очень легко напомнить Паскалю об ученике, Оргоне, и учителе, Тартюфе:
Он учит меня никого не любить
и освобождает от всех кровных уз так,
что я увидел бы смерть брата, детей, матери,
и никакого горя не испытал бы.
Очень легко напомнить об этом Паскалю и спросить его устами Клеонта:
Это ли, брат мой, человеческие чувства?[234]
Так легко изобличить Паскаля в его противоречиях с Евангелием: «Любите друг друга», – учит Христос; «Нет, не любите», – учит Паскаль. «Будут двое одна плоть», – учит Христос; «Брак – Богоубийство», – учит Паскаль. Очень легко спросить его: если болезнь – «естественное для христианина состояние», то зачем же Христос исцелял больных? Да, все это очень легко, но бесполезно, потому что идет мимо Паскаля и потому что на все это мог бы и он ответить так же легко: «Что же значит: „Если рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее; если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“? Что значит: „Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, то не может быть Моим учеником“?
В нашей хитрости, подлости, трусости, а главное, в Гефсиманском «сне от печали» все мы хотели бы, как иезуиты, сделать узкие врата спасения широкими и тернистый путь – «бархатным». Но это сделать нельзя.
Напрасно я бегу к Сионским высотам, —
Грех алчный гонится за мною по пятам;
Так, ревом яростным пустыню оглашая,
Взметая лапой пыль, и гриву потрясая,
И ноздри пыльные уткнув в песок зыбучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.
Будет ли олень бояться колющих его и рвущих терний, спасаясь от льва? Будет ли бояться человек мимолетных страданий, спасаясь от вечной погибели?
Не стекло режет алмаз, а алмаз – стекло; не святые судятся грешными, а грешные – святыми. Если так, то не нам судить Паскаля.
Он борется с любовью к близким не потому, что мало, а потому, что слишком их любит. Брат и сестра, Паскаль и Жаккелина, похожи друг на друга и в этом как близнецы. Во время тяжелой болезни сестры своей Жильберты Жаккелина пишет мужу ее утешительные письма, в которых, почти радуясь, что она так тяжело больна, может быть при смерти, советует ему воспользоваться этим «счастливым случаем, чтобы покаяться и навсегда покинуть мир». Но в то же время признается: «Я так боюсь, чтобы мне не сказали, что она умерла, что если кто-нибудь только смотрит на меня, то мне уже страшно, что он это скажет, и я вся дрожу».[235]
Кажется, что у Жаккелины здесь такое же противоречие, как у Паскаля, но на самом деле это не противоречие, а «противоположность двух истин». «Нехорошо, чтобы меня любили; людям внушать любовь – значит красть у Бога то, что Ему дороже всего» – вот одна из этих двух истин, а вот и другая: «Я люблю всех людей, как братьев, потому что все они искуплены Христом… Я с нежностью люблю тех, с кем Бог меня теснее соединил».[236] «Надо любить только Бога и ненавидеть только себя; христианская любовь уничтожает человеческое я» – вот опять одна из двух истин, а вот и другая: «Должно любить себя, потому что все люди – члены Иисуса Христа».[237]
Эти две истины, противоречивые в двух низших порядках – плоти и духа, «согласуются в третьем, высшем порядке – любви».[238] К этому-то порядку Паскаль идет, и уже почти дошел до него, – почти свят.
«Господи, я отдаю Тебе все!» – говорит он и мог бы сказать так же, как св. Франциск Ассизский: «Господи, как бы я хотел отдать Тебе душу мою и тело мое! Как бы я хотел отдать Тебе… о, если бы я знал что!»[239]
«Я люблю бедность, потому что Он (Христос) ее любил», – говорит Паскаль так же, как св. Франциск Ассизский; говорит и делает, продавая вещи – ковры, мебель, серебро и даже книги, кроме Св. Писания и, может быть, «Опытов» Монтеня и «Руководства» Эпиктета, – раздает полученные деньги бедным так щедро, что если бы Жильберта не остановила его, то роздал бы все до последней копейки и пошел бы просить милостыню, нищим, как св. Франциск Ассизский.[240]
Месяца за три до смерти, выйдя однажды от обедни у Св. Сульпиция, он встретил на улице девушку лет шестнадцати, которая попросила у него милостыню. Она была так хороша, что он не сомневался, что она еще до ночи сделается легкой добычей соблазнителя. Пристальней вглядевшись в нее, он спросил, кто она, откуда и почему просит милостыню. Девушка ответила, что она из деревни, что отец ее умер, а мать только что отвезли в больницу. Тотчас же он отвел ее в соседнюю духовную школу к священнику, дал ему денег, попросил его позаботиться о ней и подыскать ей приличное место, на котором она могла бы жить честным трудом, и, чтобы помочь ему в этом, обещал прислать на следующий день знакомую женщину, которая купит ей одежду и все нужное, чтобы поступить на место. Так он и сделал, и, благодаря усилиям доброго священника и той женщины, девушка поступила на место к хорошим людям и была спасена. Дело это осталось бы навсегда неизвестным, если бы священник не выпытал у женщины имени Паскаля, чтобы за него помолиться.[241]
Может быть, было что-то в лице этой девушки, что напомнило ему Жаккелину, и он вдруг полюбил ее нежнее, чем брат любит сестру. Если так, то это была последняя любовь его на земле, и этим же встретила его Жаккелина на пороге вечности, как первым поцелуем любви.
«Радость, мир» – это предсказание Огненной Ночи исполнилось: мир, покой, тишина сходили в душу его. Только теперь понял он, что значит:
Даже и плоть моя успокоится в уповании (Псалмы, 15:9).
«Я все дни моей жизни благословляю Искупителя моего, сделавшего меня, человека слабого, несчастного, исполненного похоти, гордыни и тщеславия, человеком свободным от всех этих немощей силой Благодати своей, которой и принадлежит вся слава, а не мне, потому что нет у меня ничего, кроме немощей и заблуждений». «Слава за это да будет Мне, а не тебе, прах и тлен», – говорит ему сам Иисус в Тайне.[242] В тихие воды вошел корабль его, после пояса бурь, или почти вошел, – почти, потому что и здесь, в этих бездонно ясных водах, мелькало иногда что-то темное – может быть, подводный камень, о который разобьется корабль и погибнет пловец, и потому что нельзя почти спастись – можно только спастись или погибнуть совсем. Этим подводным камнем мог сделаться для него все тот же нерешенный вопрос о Церкви.
