Ознакомительная версия.
Указанная в примечаниях к очерку дата его первой публикации (22 и 25 октября 1917 г.) при некотором раздумье кажется символической: мрачная зарисовка Горького, возможно, сознательно полемичная бунинскому рассказу, оборачивается пророчеством в такое далекое будущее, которое самому писателю и представиться не могло. Слишком уж живучим оказалось племя «зрителей жизни», с тупым любопытством взиравших на катаклизмы русской истории XX века.
И все же не они определяют дух нации, в которой не угасают ни жажда подвига, ни живое сострадание. Доказательством тому служит немеркнущая популярность в народном сознании одного из типов русских святых, страстотерпца – человека, принявшего мученическую смерть по вине своих единоверцев. Так, сострадательное народное православие причислило к лику святых не только невинно умершего под хозяйской пыткой Василия Мангазейского, но и затравленного до самоубийства Кирилла Вельского. Кстати, в очерке Горького есть некоторые намеки на возможность подобной посмертной судьбы несчастного Коськи, безропотно принявшего мученическую кончину вместо желанного ему похода на богомолье. Завершает очерк «Зрители» упоминание об одном из самых юных православных святых – малолетнем мученике Кирике («Житие Кирика-Улиты» на языке «зрителей»). Это упоминание производит двойственное впечатление. Едва ли печальный рассказ о судьбе двух христианских мучеников, матери и младенца-сына, изменит что-то в душах «зрителей», однако память о невинно пролитой детской крови неистребима в душе народа[210]. Вообще убеждение в святости всякого принявшего мученическую кончину, ставшее основой особой агиографической модели, прочно укоренилось в сознании нации, преодолев все атеистические гонения. (Зарождение культа такого местночтимого святого на Пинеге в 80-х гг. XX века описал Ф. А. Абрамов.) Неожиданно актуальным для современного народного сознания оказалось и архаическое, возможно, еще дохристианское представление об особой святости до срока и насильственно прерванной молодой жизни[211]. Об этом говорят некоторые сведения, сообщаемые современными средствами массовой информации. Так, несколько лет назад центральное телевидение поведало о поклонении могиле Павлика и Феди Морозовых, а некоторые материалы интернета превратили Зою и Шуру Космодемьянских в неких «ангелов во плоти», неузнанное людьми пришествие которых в мир якобы предсказал их мученически погибший в годы продразверстки дед-священник. При всей курьезности эта информация эпохи русского религиозного ренессанса отразила неистребимую человечность в душе народа, которую нации удалось сохранить среди кровавых испытаний и соблазнов «железного века». Об этом же говорит и немеркнущая популярность в народном сознании таких древних сюжетов, как история сострадательного гуляки Вонифатия.
«Яма» А. И. Куприна и Житие преподобного Виталия
Одним из эффективных приемов использования агиографических материалов отечественной словесностью Нового времени является перенесение житийной модели поведения на персонажа-мирянина или изображение житийной ситуации в условиях повседневности. В качестве примера можно рассмотреть повесть А. И. Куприна «Яма» (1910–1915).
Повесть изображает несколько недель из жизни второразрядного публичного дома в одном из южнорусских городов. Однако натуралистичное изображение этого низкого быта «изнутри» не является самоцелью: перед нами художественный трактат об одной из кровоточащих язв общества, созданный писателем-гуманистом. Но, страстно желая искоренить это уродливое общественное явление, поразившее, подобно «дурной болезни», современное ему общество, автор «трактата» далеко не убежден в осуществимости своего желания. Критически оценивает он и предложенные до него решения проблемы, в частности, точку зрения христианской религии и церкви.
Общеизвестно, что Благая Весть Иисуса была адресована в первую очередь падшим и отверженным. Согласно рассказам евангелистов, в числе спасенных Им «заблудших овец» было и несколько грешных женщин, так распутное прошлое и последующее покаяние нередко приписывается одной из самых верных спутниц Христа, Марии Магдалине, хотя православная церковь с этим, как уже говорилось, не согласна. В продолжение этой темы в обширном сонме христианских святых мы обнаруживаем немало раскаявшихся блудниц и прелюбодеиц: Марию Египетскую (1 апреля), Феодору Александрийскую (11 сентября), Пелагию и Таисию (обе 8 октября), преподобномученицу Евдокию (1 марта), еще одну Таисию, но уже «блаженную» (10 мая) и некоторых других. Кроме того, жития святых подвижников нередко включают вставные рассказы об обращенных ими блудницах. Весьма преуспели на этом поприще Ефрем Сирин, Иоанн Колов, Григорий Декаполит, Василий Великий и др. Такое обращение происходит иногда весьма драматично: блудница пытается соблазнить праведника, тот спасается от искушения ценой нанесения себя увечья, и увиденное так потрясает грешницу, что она раскаивается и уходит в монастырь. Одна из обращенных в такой ситуации блудниц, св. Зоя, почитается церковью вместе с ее спасителем св. Мартинианом под 13 февраля. Однако чаще святому удается вызвать раскаяние грешницы умелой проповедью или даже остроумно сказанной фразой. Так, св. Ефрем Сирин смущал пристававших к нему блудниц предложением лечь с ними на людной площади, и когда те отказывались, страшась людских взоров, он напоминал им о страхе пред всеведущим и вездесущим Богом[212].
Но это дела давно минувших дней «зари христианства». А ныне (как ненавязчиво показывает Куприн) и христианская церковь, и вера в Бога прекрасно уживаются с узаконенным существованием домов терпимости (показательно уже само название таких заведений). Их обитательницы могут даже кое-что рассказать о разврате духовенства, а одна из них, Тамара, два года своей бурной жизни провела в женском монастыре. Наверняка христианами считают себя и посетители публичных домов, и их владельцы, и расчетливая немка, зарабатывающая приданное в одном из таких заведений с согласия жениха[213]. Чрезвычайной набожностью и любовью к церковной службе наделен и злобный швейцар заведения Анны Марковны Симеон. Профанацией евангельской проповеди кажется деятельность благотворительных обществ по спасению «новых магдалин», ничего, кроме насмешек, у «спасаемых» не вызывающая. Но может быть сильнее всего контраст христианского взгляда на проблему и ее современного состояния ощутим при вдумчивом рассмотрении одного из персонажей купринской повести – резонера Платонова, в котором обычно и не без оснований видят alter ego самого автора. На наш взгляд, отбрасываемая этим светским персонажем «тень» имеет житийную природу, на чем хотелось бы остановиться подробнее.
Сергей Иванович Платонов в культурных кругах известен как талантливый журналист, смело погружающийся в толчею и пестроту жизни (позднее мы увидим его в числе грузчиков, разгружающих баржу с арбузами). Явно от автора повести перешли к герою и черты внешнего облика, и добродушное спокойствие, соединенное с чувством глубокого внутреннего достоинства, и романтическая склонность к перемене мест и занятий. Но одна из черт повседневного поведения Платонова все же смущает: он завсегдатай публичных домов, неизменно встречаемый там как «свой человек». Недоброжелатель легко может заподозрить в нем сутенера, и такое предположение едва не приводит к столкновению Платонова с одним из пришедших в заведение Анны Марковны студентов. Но обитательницы «Ямы» дружно утверждают, что в посещениях Платонова нет корысти или даже амурных причин. Он лишь их добрый знакомый, никому не отдающий предпочтения, что-то вроде «общей подруги», которой можно доверить секрет или выполнение поручения за пределами заведения. Вскоре читатель видит, как Платонов заступается за одну из обитательниц «веселого дома», полубезумную нимфоманку Пашу, вызывающую брезгливость даже у остальных девиц. В разговоре с пришедшими в заведение студентами Платонов открывает и свои убеждения, выступив яростным обличителем проституции как социального зла. Его вдохновенная речь в защиту падших женщин даже подтолкнет одного из его слушателей к скоропалительному решению спасти какую-нибудь из этих «жертв общественного темперамента». И все же, что в таком случае влечет сюда Платонова? Тот же слушатель, студент Лихонин, неожиданно сравнивает поведение журналиста с деятельностью древних проповедников:
Знаешь, как на заре христианства иные святые отцы, вместо того, чтобы стоять на столпе тридцать лет или жить в лесной пещере, шли на торжище, в дома веселья, к блудницам и скоморохам. Но ведь ты не так?[214]
И хотя Платонов отвечает: «Не так», к этому сравнению стоит приглядеться подробнее.
Описанная Лихониным модель поведения христианского подвижника имеет абсолютно точный аналог в православной агиографии – Житие Виталия Александрийского (22 апреля)[215]. Главный подвиг этого святого – решение оставить жизнь в монастыре и посвятить остаток дней делу спасения падших женщин (это прямо подчеркнуто в заглавии проложной версии Жития: «…Житие преподобного Виталия, како оставя келию и идее в Александрию и и многие спасе блудницы»). Он поселяется в Александрии, днем занимаясь поденной работой в порту и тратя по вечерам почти все заработанное им на посещение гулящих женщин. Демонстративное распутное поведение бывшего монаха вызывает всеобщее осуждение, а один из молодых посетителей непотребного заведения даже наносит Виталию телесные оскорбления. Лишь после смерти подвижника открывается, что его вызывающее поведение скрывало деятельность по спасению заблудших душ падших женщин. Многие из них действительно раскаялись, оставили греховное ремесло и даже вышли замуж, но молчали о своем спасителе, верные данному Виталию обещанию.
Ознакомительная версия.
