Нам известно, что Исидор, прибыв в Москву, не встретил там ни сочувствия, ни одобрения. Летописные записи, составленные, правда, в эпоху, значительно более позднюю, рассказывают, будто Исидор прибыл в Москву в третье воскресенье Великого Поста, 19-го марта 1441 года. После литургии, во время которой он поминал Папу, он объявил о состоявшемся соединении; вел. князь, все епископы и бояре, съехавшиеся в Москву встречать митрополита, до такой степени растерялись, что совершенно отказывались подавать государю какие-либо советы относитель-но того, что делать. Великий князь, так сказать, оставленный всеми, стал думать сам с собой и, думав три дня, на третий день повелел взять Исидора под стражу. Весь этот рассказ, находимый нами в летописях, недостоверен. «Эта рисуемая летописная картина всеобщего крайнего смущения в Москве, произведенного прибытием Исидора, и вскоре последовавшего затем, благодаря твердости духа вел. кн., всеобщего решительного воспрянутия и пробуждения, есть не что иное как картинка, сочиненная в позднейшее время».[14]
Таким образом надлежит считать, что никаких прямых сведений о ходе событий в Москве, ни подробностей о судьбе Исидора в России у нас нет. Остается лишь область более или менее вероятных или невероятных догадок или предположений, и уже: только поэтому часто встречающееся мнение, будто "уния" была сразу единодушно отвергнута всей Россией, никак не может претендовать ни на какую достоверность.
Чему можно верить из всего того, что рассказывается в летописях о пребывании Исидора в Московском государстве, сказать трудно. Достоверно известно только, что ему удалось бежать заграницу, что помощь в побеге оказал ему вел. кн. тверской Борис Александрович и будто бы; и сам вел. кн. не велел мешать этому бегству. Такое странное отношение к «отступнику от православия» со стороны Василия II обясняют то глубокополитическими соображениями, то мотивами проникновенного великодушия. Что касается глубины политических соображений, на которых настаивает Е. Голубинский, то они сводятся, просто, к тому, чтобы Исидор как можно скорее мог уехать из Московского государства.[15] Некоторые ищут причины в том, что Василий И, в отличие от обычных московских порядков, всегда стремился применять присущее ему великокняжеское великодушие. Как бы то не было, но Исидор бежал из России заграницу Великим Постом 1443 года.
А привезенный Исидором в оковах «защитник православия» и суздальский иеромонах Симеон, несмотря на осуждение и бегство Исидора, от уз освобожден все-таки не был. Он просидел еще долгое время в Чудовом Монастыре, а потом в Троице-Сергиевой Лавре и, невидимому, уже только к 1458 г. т. е. более, чем через шестнадцать лет после возвращения, написал упомянутое уже выше произведение, под заглавием «Инока Симеона, иерея суздальского повесть, како римский папа Евгений составил осьмый собор со своими единомышленниками». Все это произведение изображает Исидора врагом и изменником православию, а его, Симеона, замечательным и ревностным защитником того же православия, за что он и был постоянно под ударами гонений и преследований Исидора.
«Несколько темна и загадочна», пишет уже упоминавшийся нами проф. Е. Голубинский: «судьба иеромонаха Симеона. Он терпел гонения от митрополита Исидора, несколько раз был сажаем, по его приказанию, в тюрьму; на возратном пути, бежав от него из Венеции, снова был захвачен им в Смоленске и привезен был в Москву в железах. Следовало бы ожидать, что человек, столько пострадавший от митрополита, предателя православия, будет встречен в Москве, как мученик; и однако этого вовсе не случилось, а случилось как раз то, что освобожденный в Москве из желез, он тотчас же послан был в заключение в Троице-Сергиев монастырь».[16]
«Не без основания полагают поэтому, что «Повесть» свою он написал, водимый личным побуждением оправдать себя и доказать, что единственной причиной учинения гонения на него со стороны митрополита была сейчас указанная».
Видимая цель всего этого Симеоновского произведения, ясна — «достигнуть того, чтобы на него не падало даже и малейшей тени сочувствия к унии, как бывшего спутника митрополита Исидора, изменившего православию и перешедшего на сторону папы».[17]
Как можно относиться к Симеоновой «повести», как к историческому источнику, ясно уже из того, какою нам представляется личность автора. Ясно ведь, что все, что он «перетерпел» в России уже после изгнания Исидора, произошло не от «ревности к православию», а потому все, что он рассказывает об этой своей «верности» и о чужой «неверности» вряд ли может заслуживать доверия. Не лучше обстоит дело и с теми сведениями, которые относятся к прошлому, собственно, эпохе унии.[18]
«Сказание Симеона не содержит в себе», пишет проф. Е. Голубинский: «сколько-нибудь обстоятельной истории собора, на что у Симеона вовсе не хватило бы-сведений и, по всей вероятности, вовсе не хватило бы авторских средств, но дает характер общей относительной достоверности, не совсем свободной от легендарности».[19] Не надо забывать, что Симеон не знал при том ни греческого, ни латинского, ни даже литовского языков, не был и не мог быть и членом Собора, а потому в заседаниях не участвовал. Судил обо всем лишь по слухам в своем окружении, — да и слухов этих, понятно, далеко не всегда понимал.
В его «повести» найдено не мало сведений явно вздорного характера: так, например, он свидетельствует, будто император греческий Иоанн скончался при возвращении домой, не доехав до дому, и что, при этом земля сама три раза выбрасывала его вон. В действительности, автор «повести» ничего не мог сообщить о кончине императора Иоанна Палеолога, который скончался через много лет-по возвращении на родину, а именно 31-ого октября 1448 г. Можно ясно представить себе, таким образом, чего может стоить такой «исторический источник», составленный, к тому же, невидимому, более чем через 16 лет после возвращения автора на родину и при, очевидно, совершенна изменившейся политической обстановке.
Из других «исторических источников», появившихся года 3–4 после «Повести», является, во-первых «Слово избранно от святых писаний, еже на латыню и сказание о составлении осмаго собора латынського и о извержении Сидора Прелестного и о постановлении в русской земли митрополитов, о сих же похвала благоверному великому князю Василию Васильевичу всея Руси».
Есть серьезные основания считать, что автором и этого сочинения был все тот же суздальский иеромонах Симеон.[20]
Как и в прошлом сочинении, расточаются пышные похвалы «боговенчанному царю, великому князю Василию Васильевичу». В сочинении много добавлено по сравнению с тем, что было рассказано в «Повести» Симеона. Весьма подробно рассказывается об изгнании Исидора из Москвы, тогда как в первой повести Симеона (ок. 1458 г.) на судьбу Исидора едва лишь намекается. Видно, что еще около 1458 г. (приблизительное время написания «Повести» Симеона) положение Исидора и его дела вовсе еще не казалось совершенно безнадежным, чем и объясняется невидимому, непонятная небрежность вел. кн. Василия, так и не решившегося в самом начале сразу и решительно принять крутые меры, а, невидимому, способствовавшего побегу Исидора.
Цель «Слова избранна» совершенно ясна: эта цель, прежде всего, — оправдать автокефальность, независимость Русской Церкви от Греческой. «Флорентийская Уния», очевидно, далеко не с первой минуты, а спустя, приблизительно, несколько первых десятков лет после ее свершения, предстала пред политическим взором вел. кн. Василия Васильевича II именно с этой стороны. Появилось два новых, выгодных для свободы действий московского самодержавия факта. Первый — это заключение во Флоренции греками греховной унии с латинянами; второй — это клонящийся к гибели упадок Царяграда. Когда этот упадок стал окончательно ясным и совершенно определившимся (Падение Константинополя в 1453), то ясно стало и то, что именно нужно и полезно для Московского Царства. Нужна стать на место Византии, а для этого надо создать независимую от Константинопольского Патриарха Русскую Церковь, руководить которою будет сам государь: московская лесть всеми силами спешила, как можно раньше, назвать его «боговенчанным царем» — иногда еще до Иоанна Третьего. «Флорентийская Уния» тут во всех отношениях в высшей степени шла к делу. Во-первых не было ничего легче, как убедить малосведущего и доверчивого собеседника, что на Флорентийком Соборе греки оказались «предателями православия»; с другой стороны, становилось все легче убеждать московских людей в том, что «на Москве утвердилася православием Русская Земля христолюбивым Великим Князем Василеим Василиевичем».
Наконец, к этой же серии «источников» относится и «Путешествие Симеона Суздальского в Италию», написанное очень поздно, во всяком случае, уже после кончины Василия, то есть после 1462 г.
