Обычный милитаризм — то есть, существование страны с армией, предназначенной как для обороны, так и для возможных завоеваний — можно сравнить с ногтём, который отрастили так, чтобы использовать в качестве орудия или даже оружия. Ноготь, у корня своего живой, живой там, где он соприкасается с плотью, переходит в мертвенно-белесую острую пластину. Некоторые искусники таким ногтём пользуются, как отвёрткой. Рассказывают легенды о людях, способных убить остро заточенным ногтём, чиркнув им по сонной артерии.
Всё это обычный милитаризм. Между милитаризмом и пацифизмом нет промежуточных стадий, тут "либо/либо", просто обычные люди считают «милитаризмом» некое «чрезмерное» развитие армии, не подозревая, что любая армия уже по определению "через меру" человеческого.
Военный же народ похож на ноготь, который съеден грибком. Им, кстати, уже и воевать невозможно — после определённой стадии ноготь становится, с одной стороны, похожим на копыто, с другой стороны — он становится рыхлым. При этом отравляется весь организм, и его лечить очень трудно (например, массаж не показан тем, кто болен грибком). Народ, который сориентировался на войну как состояние духа и плоти, превращается в рыхлую массу, лишённую права, частной собственности, договорных отношений, личного начала.
В этом различие между "новым средневековьем", которое в начале ХХ века пытались противопоставить «массе», и реально состоявшимся в России. Речь шла о том, что безликость следует преодолевать через корпоративизм, солидаризм, создание самоуправляющихся общин ("коммуна" после 1917 года старались не употреблять). Подразумевалось, что корпорация есть союз личностей, которые договариваются между собой. То "новое средневековье", которое восторжествовало в России после 1990 года (и которое похоже на гитлеризм) есть торжество безличного, аморфного. Не могут договариваться те, кто не имеет лица. Они лишь сливаются, и этот слив есть не спасение от "восстания масс", а деградация этих самых масс до низшего уровня.
"Восстание масс", которое так пугало интеллектуалов, обернулось абсолютно нормальным приобщением вчерашних крестьян к просвещению, грамотности и культуре. Через это приобщение прошли и сами интеллектуалы либо их предки двумя-тремя столетиями ранее. Просвещение и есть единственный способ преображения «массы» (которая не промышленной революцией создана, которая и в Средневековье была) в союз личностей, и все нападки на просвещение есть проявление вульгарного снобизма, то есть именно остатков безликости в сознании.
* * *
Военная страна так же отличается от страны милитаризованной как блондинка от крашеной блондинки. Япония, например, накануне Второй мировой войны была крайне милитаризована — наращивание вооружений, патриотическое воспитание молодёжи. В России же такого милитаристского воспитания не было. В нём не было нужды. Военная страна сильна системным подходом, а не случайными внешними признаками милитаризма.
Материальный костяк военный страны — отсутствие собственности (которая вся принадлежит стране как целому, хотя оформление, конечно, может быть разное).
Политический костяк военной страны — отсутствие власти, она заменена приказом. Замечательно в России первоначально назывались ведомства, они же министерства — «приказы». "Власть" обращена внутрь, она подразумевает какое-то единство и обратную связь. «Приказ» подразумевает механический натиск наружу.
Духовный костяк военной страны — миф о завоевании. Дело не в том, что сама страна создана завоеванием. Все страны созданы завоеванием, потому что не бывает мирных переселений целых народов. Скорее, миф о завоевании есть миф о мире. Завоевали и прочно сидят на завоёванном, живут в нём мирно, наслаждаясь плодами завоевания.
Миф о завоевании есть миф о том, что стране грозит завоевание и единственное, что её спасает, есть постоянная война. Парадоксальным образом, России никогда завоевание не грозило. Завоевание грозило Руси, она и была завоёвана, хотя и не оккупирована. Россия же и не завоевала землю, на которой существует, и не была освобождена, она просто — подобно Крыму, Казанскому царству — обломок Улуса Джучи. Самостоятельность пришла к ней как ноге, отвалившейся от гниющего тела. В отличие и от Улуса Джучи, и от Казани, и от Крыма Россия изначально, ещё находясь в составе Улуса как "Московское княжество", была склонна к паранойе и, борясь с мнимыми угрозами, активно завоёвывала соседей. Страх быть завоёванной привёл к тому, что все социальные и культурные механизмы постепенно были «заточены» под завоевание. Более всего это проявилось в аннулировании личной свободы даже в том её понимании, которая свойственна была средневековым странам, включая Улус Джучи, Русь и т. п. Миф о том, что русское самодержавие — наследие Золотой Орды, это просто клевета на Золотую Орду, которая была достаточно традиционным патриархальным обществом, не предполагавшим ни абсолютного произвола верховного правителя, ни вечного трепета перед возможностью завоевания.
Алексей Толстой, наиболее ярко писавший о том, что российский деспотизм — наследие Орды, отречение от собственно русской традиции, в письме 26.3.1869 г. заметил и различие между Ордой и Россией:
"Не было надобности уничтожать свободу, чтобы покорить татар. Не стоило уничтожать менее сильный деспотизм, чтобы заместить его более сильным. Собирание русской земли! Собирать — хорошо, но надо знать, что собирать? Горсточка земли лучше огромной кучи…"
Приказ, команда вместо власти есть фундамент антиправового государства. Право несовместимо с войной, и само включение войны в горизонт права есть показатель того, что общество начинает путь к освобождению от войны. Право требует почтения к судье, почтения, которое основано на авторитете закона, а не собственно судьи. Ричард Уортман, исследовавший попытки судебных реформ в России, резюмировал:
"Благоговейное отношение к судебной власти на Западе, да и во многих примитивных обществах, было совершенно несвойственно России… В России безраздельно преобладали военные интересы, и российское дворянство разделяло военный склад мышления правителей. Поэтому в России не было, в отличие от Западной Европы, ни мощной традиции юридического обучения и образования, ни корпораций привилегированных, а зачастую влиятельных судей" (11).
Следует заметить, что и на Востоке, прежде всего, в исламских странах, судья и право пользовались статусом, в России неслыханным, почти сакральным и немногим уступающим власти светского верховного правителя. Возможно, антиисламисткие настроения в России подпитывались ужасом перед жизнью "по шариату" — закону, независимому от произвола самодержца.
Российские самодержцы Нового времени ориентировались на немецкий идеал Rechtsstaat, осуществлённый в Пруссии: государство монархическое, управляемое через бюрократию, действующую по данным ей монархом законам. Однако, эта ориентация была блефом. Пруссия вовсе не была военным государством, русский миф о прусском милитаризме есть типичная проекция вовне своей проблемы. Русские самодержцы не желали ограничивать себя законом, пусть даже составленным ими самими. Им не нужна была бюрократия, которая бы ориентировалась на закон, а не на монаршую волю. Уортман замечал, что все жалобы русских императоров на чиновничий произвол, на несоблюдение законов — парадоксальны, ибо менее всего императоры хотели, чтобы закон стал выше произвола. Их личного произвола. Мотивация — военная: "Единство государства, его оборона оставались главными задачами, делавшими необходимой сильную и неограниченную исполнительную власть… Советский режим, мобилизовавший население на борьбу против классовых врагов… придал новую силу… антилегалистским установкам" (Уортман, 23).
Советский период показывает, как смена формы не затрагивает военного содержания. Марксизм был понят как описание войны классов, и в ходе этой войны Россия, обороняясь от завоевания буржуями, должна завоевать весь мир в единое "человечье общежитье".
Российские реформы 1861 года, как и революции 1905 и 1917 годов, были проявлением не воли общества к свободу и закону, а недовольства неудачами в войне — с Англией, Японией и Германией соответственно. "Александр II встал на путь освободительных реформ не в силу своих убеждений, а как военный человек, осознавший уроки Восточной войны", — писала историк Л.Захарова (Захарова, 2006). Совершенно естественно, что все эти реформы заканчивались в тот момент, когда армия восстанавливала — или страна решала, что армия восстановила — свою боеспособность. Армия — вот объект и субъект реформ, армия-народ и народ-армия.
Миф о том, что России угрожает завоевание, был соединён с мифом о русском царе как воине и завоевателе. Ричард Уортман, исследовавший символику русской монархии, писал:
