А избушка-то низенькая и сырая: до потолка головою достанешь.
И у такой-то нищей нашёл себе пристанище другой бездомный, безрукий, бессчастный…
У богатых ему не нашлось ни места, ни хлеба. Недаром и нам Господь наказал: не видели мы скорбей, а теперь и самим пришлось смотреть из чужих рук…
Познакомились… Потом пошли собирать помощь по богачам: задумали с ним “лавочку” открывать. Мало набрали… За жуликов, должно быть, нас больше принимали. Ничего не вышло.
— Поедемте к о. Исидору, посоветуемся.
И опять — в Гефсиманию. А характер-то у безрукого — отчаянный. И у меня смирения нет… Сколько раз мы с ним ссорились в пути.
Наконец доехали. Было уже начало октября. И в Москве снег выпал. Холод стоял. Идём мы к келии о. Исидора. Я вошёл первый, скинув галоши. А И. Ф. ещё в сенях обивал свои сапоги от снега.
— Батюшка! — воспользовался я, пока был один с ним. — Какой он трудный, И. Ф.!
— Трудный? — спокойно переспрашивает меня о. Исидор. — А ты думаешь, добро-то делать легко? Всякое доброе дело трудно.
В это время вошёл и И. Ф. Мы только что пред входом раздражённо о чём-то говорили с ним. Но как только он увидел о. Исидора, с ним произошло какое-то чудесное превращение: он улыбался радостно, сделался милым и с любовью подошёл к батюшке — так и он называл его. О. Исидор ласково благословил его.
— Садись, брат Иван, садись, — спокойно и любезно указал ему на стул.
И. Ф. сел, всё молча улыбаясь.
— Ах, брат Иван, брат Иван! — грустно, но сострадающе-ласково сказал батюшка. — Как тебя Бог смирил, а ты всё не смиряешься.
… Здесь можно сказать, хотя бы кратко, о несчастии Ивана Фёдоровича. Сначала он был машинистом на Московской-Курской железной дороге. Но, по-видимому, благодаря крайне неуживчивому характеру своему, и там не ужился. После поступил на завод к какому-то еврею в Киеве. Тот предложил начать работу на второй день Пасхи. И. Ф. согласился, хотя другие не желали. Во время работы он увидел, что приводной ремень может соскочить с малого колеса. Желая поправить его на ходу, он неосторожно приблизился и был втянут машиною. Ему оторвало правую руку совсем, порезало спину; а на левой руке остались лишь большой палец да половина указательного. Едва не скончался… Суд суд определил ему или пожизненную пенсию от хозяина или единовременное удовлетворение. Он, конечно, согласился на второе… Но скоро всё прожил. И остался без денег, и без рук. Во всём прочем он был человек очень здоровый, высокий и красивый. И лишь ранняя лысина — ему тогда было около 30 лет — ещё более открывала большой лоб его.
По разным местам долго скитался он калекою, и уж не знаю как, но попал он в Гефсиманский скит к о. Исидору. А батюшка особенно привечал людей несчастных, выброшенных из колеи жизни, как говориться “потерянных”: какой-то бывший московский адвокат, исключённый не за хорошие дела своею корпорацией, хотел покончить с собою, но был пригрет батюшкой и спасался им; всякие бедные, нищие из Сергиева Посада встречали в нём покровителя. Нередко он в неурочное по-монастырски время ходил к ним, чтобы утешить, как-нибудь помочь; ему за то делались выговоры от игумена; но он продолжал делать своё дело милосердия. Зимою из рук кормил мёрзнущих воробьёв.
Вот к нему-то, как к солнцу тёплому, и привёл Бог несчастного калеку. И с той поры И. Ф. так привязался к батюшке, что, собственно, им, можно сказать, и жил.
— Я — всем лишний, — говорил он мне много после, — только один батюшка Исидор любил меня…
И это, по-видимому, была правда: любить его при несмиренном характере было трудно, а у нас тоже терпения не хватает, ибо любви нет. А о. Исидор был — сама любовь, потому-то грелся около него несчастный. Потому и всякие слова его принимались И. Ф. совершенно легко. “Как тебя Бог смирил”, — скажи это я, была бы буря злобы, упрёков. Но когда эти слова сказаны были от любящего сердца о. Исидора, то И. Ф. ни слова не промолвил, только наклонил покорно голову и, улыбаясь, молчал.
Я удивился: как же он только минуту назад без удержу ссорился со мною, а сейчас с улыбкой молчит?
Какое-то укрощение зверей! — подумал я. Преподобный Серафим кормил медведя, а не знаю: легче ли бывает утихомирить иного человека?
И батюшка ласково подошёл к нему и тихонько стал гладить его по лысой голове. Тот наклонился ещё ниже и сделался совсем кроткою овечкою. А хорошо бы, если он ещё и поплакал: ещё легче ему было бы, и ещё более он смирился. А благодать Божия ещё более согрела бы и укрепила его, бедного. Но и виденного мною было достаточно, чтобы удивляться великой силе любви о. Исидора.
Потом мы говорили о том, что же делать нам с И. Ф. Батюшка “особенного” ничего не сказал, дал лишь нам заповедь:
— Как-нибудь уж старайтесь, хлопочите: Бог поможет вам обоим во спасение.
Это и было “особенное”: ему нужно было, чтобы у несчастного калеки был хоть какой-нибудь попечитель — тем более что скоро батюшке предстояло уже и умирать, и тогда И. Ф. остался бы опять одиноким. А для меня нужно было упражнение в заповеди Божией о любви к ближним. Апостол Павел говорит, что “весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя” (Гал. 5,14).
И тогда я понял, что означала коротенькая надпись, сделанная тонким и прекрасным подчерком о. Исидора на письме И. Ф., посланном мне летом: “Заповедь Господня светла, просвещающая очи” (Пс. 18).
Так мало-помалу раскрывался ответ о. Исидора о моём монашестве: я думал преимущественно о форме, а он — о духе; я полагал, что вот примешь постриг, наденешь иноческие одеяния — и будто главное уже сделано. А батюшка обращал мою душу к мысли об исполнении заповедей Божиих, о следовании закону Господню. А этот закон у царя Давида в указанном псалме сравнивается с светом солнышка, озаряющего всю вселенную (Пс. 18,2-7). И как оно затем “укрепляет душу,.. умудряет простых,.. веселит сердце,.. просвещает очи” на всё, “пребывает вовек” (ст. 8-10).
Вот почему заповеди, а не монашество “вожделеннее золота… слаще мёда” (ст. 11). “И раб Твой, — говорит Господу царь Давид, — охраняется ими”, а не одеждами чёрными; и “в соблюдении их великая награда!” (ст. 12).
Вот куда повёртывал мои мысли батюшка, опытно исполнявший заповеди Божии… А мы, молодые студенты, увлекались другим; не скажу — карьерой, нет, но — мечтаниями о горячей любви к Богу, о подвигах святости, о высокой молитве…
А до этого-то нужно был ещё долго исполнять заповеди Божии. И только исполняя их, на деле научишься всему; и, в частности, прежде чем возноситься в заоблачные сферы созерцания, молитвы, святости, человек пробующий исполнять заповеди Божии, увидит сначала САМОГО СЕБЯ, свои немощи, своё несовершенство, грехи свои, развращённость воли своей, до самых тайников души. Вот что значит: заповедь Господня “просвещает очи”…
И об этом, и в том же псалме говорит по своему опыту Псалмопевец, хранивший Закон: “Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти мя. И от задуманного (зла) удержи раба Твоего, чтобы оно не возобладало мною. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения” (ст. 13-14).
И только пройдя этот путь борьбы, открывающийся лишь через исполнение заповедей, человек достигнет и высшего — молитв и богоугодного созерцания; и войдёт в общение с Господом, познав предварительно и свою беспомощность с одной стороны, а вместе с этим и через это — и твёрдость упования только на Господа Избавителя, Спасителя. Так и поёт Царь-праведник:
“Да будут слова уст моих и помышление сердца моего благоугодны пред Тобою, Господи, Твердыня моя и Избавитель мой!” (ст. 15).
И теперь, потребовав — не в мечтании о святости, а в действительном опыте — осуществления самых начальных букв алфавита добра, то есть в исполнении заповедей Божиих на И. Ф., я увидел себя: кто же я таков?!
— Какой он трудный! — вырвалось у меня признание…
Но не один он был трудный, а я прежде всех был трудный для добра. А мечтал о монашеской святости. О! Далеко ещё до цели. Да я тогда и не понял ещё себя: я всё винил другого, а не себя. И только чем дальше, тем больше раскрывалось “великое развращение” души моей, как поёт Царь. Не говорю уже о “тайнах моих”. И постепенно приходил я к опытному выводу: Один Господь — “Твердыня моя и Избавитель мой”. Не так я думал о себе раньше. И ещё более стал мне понятным ирмос 6 гласа, который не раз напевал мне о. Исидор старческим голосом:
— Христос — моя Си-и-ла, Бог и Госпо-одь!
И теперь мне предстояло упражняться в “Законе” через И. Ф.
“Как-нибудь уже старайтесь, хлопочите… во спасение обоих…”
И ещё 11 лет пришлось мне “стараться”. Много всякого было… Но не об нас, немощных, речь. Потому ворочусь к дивному старцу Божию…
Должно быть, я после этой встречи его не видел уже. Так он и запечатлелся в моём сознании — смеющимся, ласковым. Он уже был “из того мира”. Он был — христолюбивый сын Любви. Воистину — соль земли.
