Ознакомительная версия.
Прежде всего я стал, разумеется, расспрашивать о пустынниках. Высшие представители белого духовенства сведения о них имели неясные, но в общем относились к ним гораздо симпатичнее, чем монахи.
— Мы знаем мало об их жизни, — сказали мне, — иногда они приходят к нам в Сухум исповедоваться, впечатление производят очень хорошее. Одного старика, например, у нас прямо считают за святого. Но много бывает и неудачников: от монастыря отобьются и в пустыне жить не могут. Так и бродяжничают из монастыря в горы, с гор в монастырь. Во всяком случае, пустынножительство заслуживает глубокого внимания.
Мое путешествие вызвало большое сочувствие, но при данных условиях они считали его совершенно невыполнимым. Благочинный, в ведении которого находится Аджарская церковь, прямо сказал:
— Сейчас нельзя идти в Аджары.
— Почему?
— Обвалы! Погода стоит небывалая, почти два месяца с весны идут дожди. Дорога до Аджар узкая, около скал. Падают глыбы камней. На днях около Богатской скалы человека убило; дорогу, кажется, не поправили еще.
Другой священник предостерегал от грабителей и предлагал переговорить с начальником округа, чтобы до Аджар были даны стражники…
Я спросил:
— Можно ли достать лошадей до Аджар?
— Доехать на дилижансе можно только до Цебельды, тридцать верст от Сухума, а дальше придется идти пешком.
— Разве почта не ходит там?
— Что вы! Какая почта! Вот сами увидите, — местность совершенно дикая.
Но, в общем, все настаивали на одном:
— Пока погода не переменится, в Аджары идти нельзя. Лучше побывать сначала у пустынников близ Адлера.
Я был в полном недоумении: идти или не идти?
Но прежде всего мне надо было съездить в Драндский монастырь, чтобы выяснить, ждет ли меня о. Сергий, и условиться с ним, как быть дальше.
***
Я выехал из Сухума под проливным дождем. Дорога совершенно размыта. Шоссе превратилось в жидкую грязь, в которой разбросаны острые камни. Крылья «линейки» обвисли липкой глиной, с плоского верха и со спущенного брезента на колени ручьями льется вода, но лошади несутся вскачь и, несмотря ни на что, ехать весело.
Проехали семь верст. Станция Духан. Около духана по обыкновению масса народа. Кажется, эти люди в башлыках и черкесках только и делают, что сидят за столиками, пьют вино и ведут бесконечные разговоры… Их невозможно представить за «работой». И невозможно духан представить без них.
Извозчик поит лошадей. Потом подходит к столику. Здоровается со всеми. Что-то говорит, очевидно обо мне, потому что все оборачиваются в мою сторону и рассматривают с любопытством.
Остановка минут десять, и мы скачем дальше по жидкой избитой дороге. Чтобы не выскочить из линейки, приходится держаться обеими руками. Слава Богу, хоть дождь стих, можно откинуть брезент и вздохнуть свежим воздухом.
Шоссе все время идет по берегу моря. И нет-нет откроется из-за дач темно-голубая полоса, и виден ряд бесконечных туч до самого горизонта. Нет, должно быть, сегодня уже не разгуляется!
«Отцы» в Сухуме наговорили мне таких страхов об Аджарской дороге, что теперь, под дождем, я почти окончательно решил ехать сначала в Адлер. А извозчик точно нарочно рассказывает:
— Кукуруза нэт… Табак нэт… Дороги нэт… Беда рабочему человеку… Такой дождь никогда нэ был Сухуме!.
— Может быть, пройдет теперь.
— Дождь пройдет? — Он даже поворачивает ко мне свое удивленное лицо. — Зачэм пройдет?.. Нэ пройдет…
И, действительно, точно в подтверждение его слов облака совсем нависают над морем, и в горах глухо отдается гром.
Драндский монастырь стоит в полверсте от местечка Дранды. Дорога к нему не по шоссе, а проселком. Эти полверсты были сущим испытанием. Вылезти и идти пешком невозможно: потонешь в глине. Ехать тоже почти невозможно, лошади вязнут по колени, и линейка наклоняется и почти падает то на один, то на другой бок.
Но всему бывает конец. Пришел конец и этой дороге. Мы въехали на ровный зеленый монастырский двор.
Не успел я подъехать к гостинице, как ко мне подошел монах, молодой, с удивительно яркими голубыми глазами.
— Вы такой-то (назвал он мою фамилию), из Москвы?
— Да. А вы о. Савватий?
Я думал, что это тот монах, на имя которого надо было писать письма о. Сергию.
— Нет. Я пустынник Иван, с Брамбских гор. Меня просил о. Сергий встретить вас. Сам он не мог прийти, задержался с огородом; простите его.
Через полчаса мы сидели с о. Иваном в монастырской гостинице, и он говорил мне о путешествии в Аджары:
— Обвал, действительно, был, но дорогу очистили. Человека убило, тоже правда, но это за сколько лет один случай! И в городах бывают случаи, что дома падают и людей калечат. Зимой камни то и дело летят и снежные обвалы бывают, — ничего, ходим. Бог хранит. Грабежей не слыхать вовсе. На горах дело другое: там и пастухи, и разбойники, но они обижают только осенью, когда уходят с гор.
— А идти пешком придется?
— Нет, можно и на лошадях. До Цебельды доедем на дилижансе, там переночуем на Драндском подворье, а я схожу к поселенцам в Латы, за 20 верст, приведу от одного поселенца, Филиппа, лошадь. На ней доедем до Аджар. Ну, а к нам, на горы, придется уж потрудиться… пешком…
В дверь постучали. О. Иван вышел. Вернулся через несколько минут и сказал:
— Вас желает видеть о. Иларион, адлеровский пустынник, он был в Москве, о монастыре для пустынников хлопотал. Теперь гостит здесь. Узнал, что вы приедете, и ждал вас. Можно ему войти?
— Конечно, можно.
О. Иван отворил дверь:
— Можно, о. Иларион!
***
О. Иларион — черный, с проседью монах. Борода широкая, лопатой. Глаза маленькие, круглые, перебегают с предмета на предмет. А когда останавливаются и смотрят в упор, делаются злые и тяжелые. Он часто без причины усмехается в бороду, и, кажется, что эта неприятная усмешка относится к чему-то совсем другому, ничего общего не имеющему с разговором. В лице его есть что-то еврейское, и по акценту он кажется не русским.
Я даже спросил потом о. Ивана:
— О. Иларион не русский?
— Нет, русский, крестьянин Подольской губернии.
О. Иларион одет «почище», на нем черный, хороший подрясник. И держится иначе, чем пустынник: мне кланяется очень низко, а о. Ивана перебивает и не дослушивает.
Мне сразу показалось, что о. Иларион видит во мне человека, от которого многое зависит в вопросе о разрешении постройки монастыря. Впоследствии оно так я оказалось. А пока я видел только низкие поклоны и заискивающую улыбку. Несколько раз во время разговора он, как к своему служке, обращался к о. Ивану:
— Ты бы о чае похлопотал. Им, верно, с дороги чайку хочется.
«Ты бы о чае похлопотал» он говорил резко, почти грубо. А «им верно с дороги чайку хочется», перегибаясь, с полупоклоном в мою сторону.
Очень скоро о. Иларион свел разговор на интересующий его вопрос. Рассказал о притеснениях со стороны лесного ведомства и администрации. Вздохнул и сказал:
— За границей живут русские люди, а тут в своем отечестве не могут найти приюта.
Вздохнул снова, но сейчас же усмехнулся в бороду своей странной усмешкой, которую никак нельзя было связать с темой разговора, и спросил неожиданно:
— А как вы полагаете, можно надеяться на разрешение монастыря?
— Не знаю, право… Вероятно, это возможно. Но разве вопрос, нужен ли монастырь, решен окончательно?
— Пустынники подписались. Я все бумаги представил, — сказал о. Иларион, перестал бегать глазами и уставился на меня в упор.
— Я знаю. Но вы сами-то убеждены, что это нужно? О. Иларион перевел глаза на о. Ивана. Быстро взглянул в окно, потупился и ответил не сразу.
— А почему же нет? В церковь недалеко будет ходить. Разбойники не обидят. С земли никто не прогонит. А жить по-пустынному можно. Я все бумаги подал.
Мне показалось, что он опять усмехается. И что-то в тоне его задело меня за живое. Я — человек «мирской». Не жить мне никогда ни в монастыре, ни в пустыне, но как он не сознает, что делает? Или, может быть, сознает?
Вопрос о значении для пустынножительства постройки монастыря был для меня ясен, как день. И я сказал прямо:
— Хлопотать о монастыре может только заклятый враг пустыни. Постройка монастыря, о котором вы хлопочете, будет гибелью пустынножительства.
— Почему? — не то с любопытством, не то с иронией спросил о. Иларион.
— Потому что одно другое исключает. Монастырь весь держится на послушании игумену и уставу. Пустынножительство — на религиозной свободе. Это — сторона внутренняя. А внешняя — раз монастырь, да еще «пустыннический» — значат богомольцы, гостиницы для приезжающих, странноприимные дома и проч. и проч. и проч. Какое же тут безмолвие? Монастырь будет расти. Явятся послушники, монахи и совершенно поглотят горсть пустынников, которые приютятся вокруг него.
Ознакомительная версия.
