Природа христианского аскетизма отличается от природы морализма. Морализм упорядочивает поведение, подчиняя его нравственным императивам. Но всякая постройка, основанная лишь на естественных силах, хрупка, и этически привлекательный фасад может скрывать фарисейство — "гордость смиренных". Но "добродетель" в понимании подвижников — человеческий динамизм, приведенный в движение присутствием Божьим. По поводу потерянной драхмы Кавасила отмечает: "Сам Учитель нагнулся к земле и нашел Свой образ". Но Благодать предполагает свободу воли. Человеческая свобода и Благодать в совершенной синергии оплодотворяют друг друга: "труды и пот"[149] аскетических усилий (Николай Кавасила) принадлежат нам и ничем не умаляют предупредительный и безвозмездный харизматический дар и его приоритетность. "Делание" в духовной традиции христианского Востока не означает нравственных действий (в смысле протестантского противопоставления веры и дел), но богочеловеческую энергию, человеческую деятельность в рамках Божественной деятельности.
С отрицательной стороны, если смотреть снизу, подвижничество является "невидимой бранью" — непрестанной, без передышки; с положительной стороны, если смотреть сверху, оно является просвещением, стяжанием даров, харизматизмом. По объяснению преп. Серафима Саров-ского[150], неразумные девы евангельской притчи были преисполнены добродетелями — потому что, хотя и неразумные, они были "девами", но у них не было даров Духа Святого. Вот почему в молитве, возносимой Святому Духу, мы просим: "Очисти ны от всякия скверны" и "Прииди и вселися в ны". Подвижник начинает с видения своей собственной человеческой действительности: "Познай самого себя"; потому что "никто не может познать Бога, если у него нет познания самого себя"[151] (преп. Антоний Великий). "Тот, кто увидел свой грех, больше того, кто воскрешает мертвых"; и "тот, кто увидел самого себя, больше того, кто видел ангелов" (преп. Исаак Сирин)[152]. Можно понять величие такого видения, так как самый большой парадокс зла, по мнению св. Григория Нисского, в том, что оно погрузило бытие в не-бытие. Атеистический экзистенциализм делает из этого философию абсурда: "Бытие без смысла, без причины, без необходимости"[153]. "Всякий существующий рождается бессмысленно, продлевает себя из слабости, умирает случайно"[154]. Здесь мы узнаем те три преграды греха (о которых говорит Николай Кавасила), которые были сняты Христом: естественная немощь, извращенная воля и, наконец, смерть. Без Христа остается неэкзистенциальный бунт (Камю, Батай) против абсурдности, безрезультатный, так как в конце концов его ждет уничтожение через ничто. Состояние тревоги и ужаса превращается в бред "мучительной радости", проявляющейся диким и нечеловеческим смехом[155] (пророчески показанном на образе Кириллова в "Бесах" Достоевского). В противоположность этому канон св. Андрея Критского (читаемый во время Великого поста) и канон преп. Иоанна Дамаскина (из чина отпевания) вводят в совершенную науку о человеческой душе и представляют собой что-то вроде "аскетического скафандра" для погружения в душу и исследования ее глубин.
После мгновенного взгляда в собственную бездну, обогащенная этим страшным видением, душа действительно устремляется к Божественному милосердию ("В бездные греховней валяяся, неисследную милосердия Твоего призываю бездну"); но восхождение происходит постепенно, и оно имеет образ лестницы. "Райская лестница" преп. Иоанна Лествични-ка указывает на анагогическое движение по ступеням, и лишь последняя ступень — это любовь. Таким образом, мудрость подвижников предупреждает об опасности какой-либо легкомысленной игры в любовь, об опасности ошибки при ее преждевременном опознавании. Истинная любовь всегда является плодом духовной зрелости.
Атмосфера смирения, постоянно углубляемого и культивируемого, сопровождает аскета на всем протяжении подвижнической жизни. Преп. Антоний Великий в момент смерти — весь сияющий от света — сказал: "Я даже не начал покаяния"[156]. Покаяние представляет собой единственную силу, которая коренным образом уничтожает всякий дух злопамятства, ропота и эгоцентризма. "Чем пустее человек, тем он больше наполнен собой", — говорил Пушкин.
Смирение является самой мощной силой, потому что оно перемещает ось жизни от человека к Богу; человек уже не заставляет вселенную крутиться вокруг своего "я", но сам становится в Священный центр — вблизи Бога — и находится таким образом точно на своем месте.
В "невидимой брани" внимание обращено на духовный источник зла. Грех приходит сверху, он совершается в духе и только потом выражается посредством душевного и плотского.
Аскеза, таким образом, приводит к установлению правильно организованной онтологической структуры — через господство духовного над материальным. При этом происходит аскетическая реабилитация материи. И материя, и "страсти хороши в руках опытных делателей духовной жизни". У преп. Максима Исповедника даже epithumia (вожделение) может стать горячим желанием Божественного.
Аскетизм изменяет направленность страстей, должным образом ориентирует их через очищение сердца и "хранение" ума. По словам Оригена, Христос, вселяясь в сердце, преобразует его по Своему образу. Духовность великих подвижников внушает душам чувство своего природного благородства, изумительного достоинства чад Божьих (преп. Макарий Египетский). Это понятие восходит к сообразности Первообразу — Человеколюбцу, Который возвращает эту сообразность всему роду Адамову.
Аскетический подвиг развивает памятование о смерти, которое является лишь настойчивым напоминанием о Вечности и тоской по ней, дар слез, в которых продолжают течь воды Крещения[157] (покаяние), духовное внимание и непрестанную молитву как постоянное состояние. Человек видит себя легким, не подверженным земному тяготению, совлекшим с себя свое ego, свое "я". Мир, в котором живет подвижник, — это мир Божий, живое удивление, потому что он есть мир распятых, которые воскресли. При свете пламени, горящего в глубине его души, можно увидеть в "нищем" то, что Евангелие называет "богатством в Боге" (ср. Лк. 6.20). От установки на то, чтобы "иметь", человек переходит к тому, чтобы "быть". Человек становится воплощенной молитвой.
Бог прост, и лоно Отчее есть единство. Зло сложно и из-за этого рассеивает. Подвижничество воссоединяет, интегрирует человеческое существо "по образу" Божественной простоты. Подвижник в единстве своего внутреннего мира созерцает "истины вещей", мысли Божьи, и силой своего собственного единства склоняет материальный мир к его предельному назначению, которое есть славословие Бога — Литургия.
3. Духовный опыт и видение Бога в святости
В "Божественной комедии" Данте представляет трех соучастников — Бога, Сатану и человека, что хорошо определяет элементы, составляющие духовную жизнь: Божественный, бесовский и человеческий[158].
Божественный элемент проявляется как Дар, даваемый независимо от заслуг принимающего: "Не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах" (Мф. 16.17); присутствие Божье, чистая Благодать — совершенно трансцендентно: "...и сие не от вас Божий дар..." (Еф.2.8), — говорит апостол Павел. Затем есть элемент бесовский:
дьявол — "человекоубийца от начала..., отец лжи" (Ин. 8.44), тот, кто создает преграды и вынуждает к нескончаемой упорной борьбе: "Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить" (1 Пет. 5.8). Здесь человек является активным участником, и техника борьбы есть аскеза. И наконец, имеется мистический элемент, человеческая восприимчивость: "Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мной" (Откр. 3.20). В этом тексте ясно чувствуется евхаристическое вдохновение, и нужно подчеркнуть эту его особенность, которая указывает на Литургию и даже "внутреннюю Евхаристию". Такова по своему существу экклезиология: "Наше учение согласуется с Евхаристией, и в свою очередь Евхаристия его подтверждает" (св. Ири-ней)[159]. Николай Кавасила пишет трактат о таинствах и дает ему заглавие "О жизни во Христе"; о. Иоанн Кронштадтский рассказывает о своем евхаристическом опыте в книге "Моя жизнь во Христе". Просвещение человека светом евхаристического Причащения-общения составляет основу мистического опыта. В западном мире употребляется слово "мистика"; в православном мире говорят о причастии, об одухотворении, о просвещении, об обожении (теозисе). Но если всякий мистик всегда является подвижником, не всякий подвижник является мистиком. Обожение никогда не является наградой. "Бог — наш Творец и Спаситель, Он не отмеряет и не взвешивает плату за дела" (св. Марк Подвижник)[160]. Человек приносит в дар свое сердце и все напряжение подвижнической жизни[161]. То, что исходит от Бога, есть Дар, независимый от заслуг. "Если бы Бог смотрел на заслуги, никто не вошел бы в Царствие Божие" (св. Марк Подвижник). Душа стремится не столько к личному спасению, сколько к тому ответу, которого Бог ждет от человека. В центре грандиозной драмы библейского Бога — не взаимодействие Благодати и греха, но Воплощение:
