Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.

419

«Сказание» цитируется по изданию — Успенск. сб. 1971, листы 86–186, но в упрощенном графическом виде (см. Памятники 1978:278–302). Отсылка к текстам «Чтения» (Чтен.) и летописи (Лет.) делается лишь изредка, в особо важных случаях.

Автор настроен по–деловому: неизжитость глубокого потрясения от гибели Бориса и Глеба и желание не упустить время заставляют его не раз перебивать изложение событий оговорками типа: «Прочая же его добродетели инде съкажемъ, ныне же несть время» (8в); «Но се остаану много глаголати, да не многописании въ забыть вълеземъ, но о немь же начахъ, си съкажемъ убо сице» (8г); «Яко же и бысть, еже последи съкажемъ. Ныне же несть вpемя, но на предълежащее возвратимъся…» (13а) и др.

В отмеченных местах текста появляются и иначе построенные «магические» повторения. Ср. в самом начале «Сказания»: «Господи, благослови, отьче». «Родъ правыих благословиться, — рече пророкъ, — и семя ихъ въ благословении будеть» (монтаж «чужих» текстов используется не часто, но обычно с большим эффектом, ср. пение Борисом Псалтыри в ночь убийства: «Обидоша мя пси мнози и уньци тучни одержаша мя…») или в последних словах уже смертельно раненого Бориса: «Господи боже мои многомилостивыи и милостивыи и премилостиве!» Ср. еще: «Къто не почюдиться великууму съмерению, къто ли не съмериться, оного съмерения видя и слыша?» и др.

Ср. Гусев 1898:86–108; Лихачев 1907; Айналов 1910:1–128; Леопардов 1894; Лесючевский 1946:225–247; Смирнова 1958:312–327; Воронин 1958:277; Антонова, Мнева 1963 I:42, 84–85, 94, 131, 153–157, 162–163; II:17–20 (также №№ 33, 67, 143, 180, 209, 213, 410); Поппе 1966:24–35; ср. Белоброва 1985:90–101 и др. (к теме гибели Святополка, также отраженной как в легенде, так и в иконописи, как и в случае убитых им братьев, см. Алпатов 1966). — О «борисоглебских» энколпионах см. Алешковский 1966).

В «Сказании» Борис четырежды назван святым: «И яко услыща святый Борисъ…»; «вьсю надежю свою на господа положилъ есть святый Борисъ…»; «иде же бе убиенъ святый Борисъ»; «И о святемь Борисе поведаша». Упоминается святое сердце и святая голова Бориса («скрушение сърдца его святаго»; «святую главу свою»). Четырежды назван святым и Глеб: «Святый же поиде въ кораблици… И яко узьре я святый, въздрадовася душею…»; «И сему убо святууму лежащю дълго время…»; «А о святемь Глебе не вьси съведяаху…». Несколько раз слово святый определяет обоих братьев: «о тельсех святою»; «ту лежащю святою страстотерпьцю телесу»; «Тако и си святая постави светити въ мире»; «въ немь же положенe быста раце ваю святеи». Кроме этого святыи трижды выступает при слове крьщение. Борис и реже Глеб также определяются как блаженные и богоблаженные (только Борис). На этом фоне поразительно распределение эпитета святый в «Чтении», где, кроме одного случая, отнесения его к паре («а святу сею Бориса и Глеба у себя держащю…»), этим словом постоянно определяется только Глеб. Особенно показательны контрастные примеры типа: «…а святаго Глеба у себя остави… Блаженный же Борис…»; «На блаженнаго Бориса мышляше, како, еликымъ образомъ погубити. Уведевъ же, святый Глебъ восхоте отбежати…»; «…и ту положиша тело блаженаго Бориса… И о томь уведeвъ оканьныи той, яко на полунощныя страны бежалъ есть святый Глебъ…». Разумеется, что такое противопоставление не может быть случайным. О возможном его истолковании см. далее. — Наиболее «официальный» контекст, удостоверяющий святость братьев, дан в «Слове похвальном на пренесение мощей Свв. Бориса и Глеба» (Лопарев 1894:28): «А сия святая Борисъ и Глебъ со архааггелы у престола, и херувимы и серафимы, со апостолы и мученики и святли наслажающеся света божественаго, бес престани поюще песнь аггельскую…».

Борис и Глеб и по своим именам (простые, а не сложные; короткие, а не длинные; лишенные «значения», а не семантически прозрачные) резко отличаются от имен своих сводных братьев — Вышеслав, Изяслав, Святополк (от гречанки), Изяслав, Мстислав и Всеволод (от Рогнеды), Святослав и Мстислав («отъ иноя»), чьи имена актуализировали идею славы, власти, святости, силы. Эта ономастическая изолированность, выделенность не могла для конца X — начала XI в. быть случайной: в ней ощущается сознательность замысла и некая предназначенность.

Характерны в этом смысле сомнения Святополка (ср. нем. Zweifel, сомнение как раздвоенность, от zwei "два"): «Глаголааше бо въ души своеи оканьнеи: Что сотворю? Аще бо до съде оставлю дeло убийства моего, то дъвоего имамъ чаяти: яко аще услышать мя братия моя, си же варивъше воздадять им и горьша сихъ. Аще ли и не сице, то да ижденуть мя и буду чюжь престола отьца моего, и жалость земле моея сьнесть мя, и поношения поносящихъ нападуть на мя, и къняжение мое приметь инъ и въ дворехъ моихъ не будеть живущааго». Оба варианта не оставляют Святополку выхода к благому. Запертый в безысходную ситуацию, он вынужден идти далее по пути зла не по собственному желанию, но почти автоматически, подчиняясь логике развертывающегося зла. И мнимо самостоятельное решение Святополка («приложю къ безаконию убо безаконие» — опять удвоение) принимается, возможно, не без сожаления, в силу необходимости, поскольку все равно все уже пропало — «Обаче и матере моея грехъ да не оцеститься и съ праведьныими не напишюся, но да потреблюся отъ книгъ живущиихъ». В этом драматизм судьбы Святополка с ее, по сути дела, киркегоровскими коллизиями виновности и преступности, самосознания и деяния.

Ср.: «вы убо небесьная чловека еста, земльная ангела, стълпа и утвьржение земли нашея. Темь же и борета по своемь отечествe».

Ср. два полярных примера — равенство фигур в случае необычайно удлиненных и укороченных пропорций, см. соответственно Антонова, Мнева 1963 1:221–222 (или 180: икона Рост. — Сузд. школы, сер. XV в.) и 185 (илл. 94: Псковск. школа, XIV в.). В некоторых случаях подобие фигур (но не ликов) и атрибутов является практически полным (как в только что указанной иконе Псковской школы, илл. 94).

Лишь один пример такого распределения — сочетание красного и синего цвета на трехчастном верхе шапок (икона «Борис и Глеб на конях», Моск. школа, 1340–е гг.), см. Антонова, Мнева 1963 I, илл. 163, или красного и зеленого (коричневатого) цвета (икона «Борис и Глеб», XIV в. Русск. музей; у Бориса зеленая средняя треть шапки, при красных двух крайних третях, у Глеба наоборот: средняя — красная, обе крайние — зеленые). Еще чаще наблюдается такая взаимозависимость в распределении цвета одежд Бориса и Глеба.

Есть и исключения: длина волос и форма прически одинаковы в изображениях Бориса и Глеба на ряде икон, см. Антонова, Мнева 1963 I, илл. 42, 84–85, 131; ср. также II, илл. 17 (где и у Бориса волосы до плеч).

Молодость Глеба подчеркивается и в письменных текстах. Ср.: «Помилуите уности моее… Не порежете лозы не до коньца въздрастоша… Аз, братие, и зълобиемь и въздрастомь еще младеньствую» (в этом отношении Глеб как бы повторяет прошлое Бориса: «вьсячьскы украшенъ акы цветъ цветыи въ уности своеи»). Ср. еще: «Бе же Глебъ велми детескъ, а блаженыи Борисъ въ разуме сы…» («Чтен.»); «а святаго Глеба у себе остави, одиначе бо бе унъ теломъ» («Чтен.») (ср. также сопоставление Глеба, христианское имя которого было Давыд, с пророком Давидом, свидетельствовавшим о себе: «мнии бе въ братьи моеи и унии въ дому отца моего»).

Юность и мужество в свою очередь включаются в более полный (трех- или четырехчленный) цикл возрастных фаз, соотносимый с подобной же градацией плодородно–сексуальной силы. Характерно, что имя старшего брата Бориса и Глеба Ярослава содержит элемент яр — (< *jar-), который кодирует обозначение этой силы. В этой же связи очень показательна тройная икона из Третьяковской галереи (Московская школа, 1–я четверть XVI в., см. Антонова, Мнева 1963 II:60–61, илл. 17), на которой между Борисом и Глебом изображен их отец князь Владимир в виде старца с большой бородой и с городчатым венцом. Такое представление трех фаз мужской силы имеет многочисленные аналогии. Одна из самых убедительных — прусская триада богов, описанная Симоном Грунау в его «Хронике» (те же три портретных типа).

Иконографический тип иконы «Борис и Глеб на конях» восходит к изображению Сергия и Вакха XIII в., хранящемуся на Синае (G. et М. Sotiriou, 1956, N 185), о чем см. Антонова, Мнева 1963 I:250. Иное дело — конский мотив в связи с Флором и Лавром, который появился только на Руси (Гусев 1911:85). Византийская иконопись (как и южноитальянская и южнославянская иконография Флора и Лавра) не знала, кажется, конных изображений этих святых: в текстах молитв, заговоров, апокрифов, созданных в Византии, конская тема также не связывается с ними (см. Алмазов 1901; ср. также Шестаков 1910). Вместе с тем несомненна связь конных изображений Бориса и Глеба с таковыми Флора и Лавра (ср. тип, описанный Антонова, Мнева 1963 I:158–159, илл. 89: Новгор. школа, конец XV в.). Показательно, что Флор и Лавр (как и Борис и Глеб) посмертно выступали как целители (ср. «вегетативную» семантику их имен).