Ознакомительная версия.
Он подошел ко мне и сразу начал с вопроса, о котором, очевидно, только что думал.
— Бывали ли у вас в жизни минуты исключительной, необыкновенной радости?
Вопрос был для меня несколько неожиданный, но я сейчас же вспомнил один случай из своей жизни и рассказал его.
— Такими воспоминаниями надо особенно дорожить, — сказал о. Исаакий, — бывает в жизни очень тяжело, унываешь, все кажется серым, ненужным. В отчаяние готов впасть, наконец. Но в самую трудную минуту посылает Господь такую радость, что разом все она озарит в душе! И целая полоса жизни — и прошлая, и будущая — надолго вперед наполняется духом живым. Такая радость не от житейских удач бывает — ее Господь посылает по благодати.
Немного прошли молча.
— А я опять хочу уговаривать вас остаться, — сказал о. Исаакий, улыбаясь одними морщинками около глаз.
— Нет, не могу, я и так запоздал…
— Вы думаете погостить остаться? Нет! Совсем оставайтесь.
— То есть, как это? Совсем остаться здесь жить?
— Ну, да, остаться жить с нами, — серьезно сказал о. Исаакий.
— Что вы, о. Исаакий!
— А почему бы вам не остаться?
— Да, во-первых, я не могу этого сделать… по многим причинам… А главное — не хочу.
— Почему не можете, и почему не хотите? — продолжал настойчиво спрашивать о. Исаакий.
— Не могу и по внешним причинам, которые для вас не интересны, и по внутренним: у меня нет ни достаточной веры, ни сил, ни подготовки для такой жизни. А почему не хочу? Отчасти я уже говорил вам об этом — я не чувствую в «мирской жизни» ничего гибельного. Если я делаю что-либо дурное — всегда виноват сам, а вовсе не «мирская жизнь». И пока, по крайней мере, я вижу определенную возможность жить в миру полной, осмысленной, хорошей жизнью. Зачем же мне бежать от мира, от тех людей, которых я люблю, от той деятельности, к которой чувствую призвание? И куда бежать? Бежать туда, где жизнь сама по себе, несомненно, в своем роде прекрасна, но мне совершенно недоступна.
Все, что я говорил о. Исаакию, было моим искренним и глубоким убеждением. Но к удивлению моему, мои слова не произвели на него решительно никакого действия.
Так же спокойно и уверенно он повторил:
— А все-таки оставайтесь жить с нами. Здесь есть удобные поляны, лесу сколько угодно. Келью построить недолго. У нас хорошо, тихо… Никого нет. Птицы да звери. Не спеша, понемножку, с Божьей помощью, все у вас наладится. Поверьте мне — оставайтесь.
И теперь слова его уже не казались мне такими несообразными. Я сказал:
— Сейчас это во всяком случае невозможно. А за будущее, конечно, никто поручиться не может.
О. Иван вышел из кельи, посмотреть, где мы. Пора было идти.
— Приезжайте к нам на будущий год, поживите подольше. Войдите в нашу жизнь, многое тогда решите по иному.
— Чай готов, пожалуйте! — крикнул о. Иван, увидав нас.
— Сейчас идем, — отозвался о. Исаакий.
И вот опять мы на маленькой знакомой терраске, за маленьким столиком, и мой край — в знак трогательного внимания к гостю — покрыт стареньким-стареньким полотенцем. На тарелке горкой наложены вчерашние пышки, расставлены стаканы, а чайник, чтобы не занимать места на столе, стоит на перилах.
Читаем молитву.
О. Исаакий делает заключительный возглас:
— Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.
И мы садимся.
Я уже чувствую приступ той особенной грусти, которая бывает перед отъездом в дальнюю дорогу, особенно, когда почти наверное знаешь, что назад не вернешься никогда.
О. Сергий так нежно, заботливо угощает, что нет сил отказаться и не взять холодной «пышки», хотя совсем не до еды. О. Иван делает над собой усилие и хочет, по обыкновению, подбодрить всех:
— Что же это мы какие печальные, — говорит он, — не на веки-вечные прощаемся. На будущее лето, как захочется вам на дачу ехать, вспомните о нас и приезжайте, все равно, как на дачу. Лес у нас хороший. Воздух здоровый. Стряпать о. Сергий будет соуса, да пышки…
Он хочет улыбнуться, но я вижу, что и ему грустно. О. Исаакий молчит. Смотрит куда-то далеко в лес и о чем-то думает.
О. Сергий по-своему тоже старается вывести всех из грустного настроения. Он начинает говорить о хозяйственной стороне нашего путешествия.
— Ты, о. Иван, пойдешь провожать до дилижанса? — спрашивает он.
— Да, да, обязательно. Провожу до Цебельды. Посажу на дилижанс, тогда уж буду спокоен, что все благополучно.
— Пышек с собой возьмите, а то хорошего хлеба во всю дорогу не достанете. Потом надо бы палку взять с железным наконечником — легче спускаться будет.
— Ничего, сойдем хорошо. Ты ведь с горы тоже проводишь?
— Конечно, провожу.
— Ну, вот вдвоем и спустим их.
— Нам надо еще к о. Вениамину зайти, — говорю я, — во-первых, попрощаться, а потом я крест да ложечки у него оставил.
— Это по пути, — прервал свое молчание о. Исаакий, — мы захватим его с собой — проводим вас до крутого спуска. А о. Сергий пойдет дальше.
Торопимся кончить чай, чтобы поскорей идти. Вещи почти все уложены, осталось только нужное для чая — наша посуда, чайник, ложки, ножи…
Пока о. Исаакий и о. Сергий надевают сапоги «в дорогу», о. Иван аккуратно укладывает все в свою сумку, прилаживает ее на спину, приносит мне палку с острым концом. И, наконец, все мы готовы и двигаемся в путь.
Последний раз смотрю я на поляну, и сейчас она стоит перед моими глазами именно такой, как запомнил я ее в ту минуту, перед нашим уходом: и келья с низкой крышей, и грядка высокого гороха, и смешная, маленькая летняя кухня, и кривое окошечко из той комнаты, где я спал, и высокая трава в конце неразделанной части поляны, и темная, почти черная опушка леса, и корявое, обожженное молнией дерево, и прозрачная даль снежных гор…
Входим в лес. Поляны больше не видно. Но шум пихт все тот же, и влажные нити мха висят все так же, как и на опушке. Этот лес — неразрывная часть какой-то невидимой большой кельи и как бы далеко мы ни ушли, все время будет казаться, что вот сейчас, за этими деревьями, откроется поляна с грядкой высокого гороха и кельей о. Сергия.
О. Сергий идет впереди меня, худенький, с мочальными волосами. Спина его согнута. Ноги тяжело переступают в непомерно больших сапогах. Сзади меня о. Исаакий. А всех впереди — сильный, широкоплечий о. Иван.
Мы идем по узкой тропе. Травы почти нет. Но роса такая сильная, что ноги все-таки чувствуют сырость и по телу нет-нет пробегает холодная дрожь.
Понемногу тяжелое настроение рассеивается. Мы вспоминаем, как шли по этой дороге от о. Вениамина. Смеемся над Иларионовским «членом Государственной Думы», над переполохом от фотографического аппарата и над о. Константином, испугавшимся за свои «дранки».
Совсем не похоже, что меня «провожают», просто «гуляем» по лесу. Утро свежее, но ясное, веселое. Почему не пройтись до о. Вениамина, а потом вернуться назад «домой», в келью с узенькой койкой и стариком-подвижником на стене.
Утренние тени в лесу становятся отчетливее, темнее — это солнце ударило из-за гор по вершинам деревьев. И когда мы выходим к келье о. Вениамина — весь лес сверху обведен огненной лентой.
Дверь в келью о. Вениамина закрыта.
— Неужели спит? — удивляется о. Иван.
Входит на терраску, снимает с плеч сумку и громко произносит:
— Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Не сразу из кельи раздается:
— Аминь.
И низко нагнувшись, чтобы не задеть косяк головой, показывается фигура о. Вениамина.
Лицо заспанное, сам большой, мохнатый. Видимо, мы разбудили его.
— Неужто спал? — удивляется и о. Сергий.
— Да я встал-то давно, правила прочел. Устал. Прилег да и заснул.
Он щурится от яркого света, и смущенно улыбается.
— Здравствуйте, о. Вениамин, — говорю я. О. Вениамин не слышит и наскоро приглаживает бороду и волосы.
— О. Вениамин, с тобой здороваются!
О. Вениамин быстро протягивает мне руку. И все также смущенно улыбаясь и щурясь заспанными глазами, говорит:
— Я думал: сначала помолимся.
Мы идем в келью. О. Вениамин встает за аналой и начинает читать.
После молитвы еще раз здоровается со мной. Неумело и неуклюже трясет за руку. Здоровается и со всеми остальными.
— Я к вам попрощаться, о. Вениамин, — говорю я, — и подарки ваши захватить.
— Они готовы уж, завернуты, я ждал вас. Он достает их из-под аналоя.
— А к тебе у меня просьба, — обращается он к о. Ивану: — снеси, пожалуйста, на обратном пути о. Никифору липовый цвет.
— Вы что же, лечитесь липовым цветом? — спрашиваю я.
— А как же! Чуть простудишься, грудь заложит, сейчас липовый цвет. Это у нас первое лекарство, очень хорошо помогает.
О. Иван укладывает все в свою сумку, снова надевает ее на плечи, и мы отправляемся дальше.
Ознакомительная версия.
