Описания «чудес» в Палестине первого столетия — или ложь, или легенды, или история. И если все или наиболее важные из них — ложь или легенды, тогда утверждения, которые христианство выдвигает в течение последних двух тысяч лет, — просто ложь. Нет сомнения, они могли даже содержать благородные чувства и моральные истины. Так обстоит дело с греческой мифологией, так же со скандинавской. Но это совершенно различные вещи. («Чудо»)
Остроумие Льюисовского стиля защиты может оскорблять так же, как и привлекать. Хотя он явно получает удовольствие, продираясь сквозь неопределенные мнения модных аксиом, его сатирическая шпага обычно вложена в ножны, поскольку он занимается более изложением истин, чем опровержением лжи. Но в этих ножнах — острое лезвие. Подумайте над этим обменом в «Возвращении пилигрима»:
«Но как вы узнали, что Господа нет?» «Кристофор Колумб, Галилей, земля круглая, изобретение книгопечатания, порох!» — воскликнул Г-н Энлайтмент таким громким голосом, что пони испугался. «Прошу прощения», — сказал Джон. «Да?» — откликнулся Г-н Энлайтмент. «Я не совсем понимаю», — сказал Джон. «Почему? — Это же ясно, как день, — отозвался собеседник. — Ваши люди в Пуритании верят в Господа, потому что у них нет преимуществ научной подготовки. Например, сейчас, я осмелюсь сказать, для тебя будет новостью услышать, что земля круглая, круглая, как апельсин, мой юноша!» «Ну, я не знаю, будет ли, — сказал Джон, чувствуя легкое разочарование. — Мой отец всегда говорил, что она круглая». «Нет, нет, мой дорогой мальчик, ты должно быть не так его понял. Хорошо известно, что каждый в Пуритании думает, что земля плоская. Не может быть, чтобы я сделал ошибку в таком вопросе. На самом деле, это даже выходит за рамки данного вопроса. И потом, есть палеонтологические свидетельства». «Какие же?» «Вот почему тебе в Пуритании говорят, что Господь создал все эти дороги? Но ведь это совершенно невозможно, потому что старики могут вспомнить время, когда дороги были не так хороши, как сейчас. И, более того, ученые нашли по всей стране следы старых дорог, бегущих в совершенно различных направлениях. Вывод очевиден». Джон ничего не сказал. «Я сказал, — повторил г-н Энлайтмент, — что вывод очевиден». «О, да, да, конечно», — сказал торопливо Джон, слегка краснея.
Более часто остроумие — безобидно и приятно:
Меня предупредили, чтобы я даже не поднимал вопроса о бессмертии животных, иначе я окажусь в компании, состоящей из одних старых дев. У меня не было возражений против такой компании. Я не думаю, что девственность или старость заслуживает презрения. И меня также не легко смутить шутливыми вопросами типа: «Где Вы поместите всех москитов?» — вопрос, на который нужно отвечать на таком же уровне, подчеркнув, что, если худшее сходится с худшим, то можно было бы удобно объединить небеса для москитов и ад для людей. («Страдание»)
Но честность торжествует над остроумием. Он пользуется своим остроумием так умеренно, что кажется, будто стесняется его, но его честность — вездесуща, вынуждая даже на признание в нечестности (точно так же, как смирение подразумевает признание в нашей гордыне). Он пишет Дороти Сэйерс, что «учение никогда не кажется мне более неясным, чем сразу после того, как я удачно защитил его». И он раскаивается, что победил в правой битве неправым оружием в «Вечерней молитве защитника»:
От всех моих неудачных поражений и О! много больше От всех побед, которые, кажется, я выиграл; От мудрости, мелькнувшей от Твоего имени, По которой, пока ангелы плачут, люди смеются. От всех моих доказательств Твоей божественности, Ты, который упорно не даешь мне знака, избавь меня. Мысли — это всего лишь монеты. Позволь мне не верить Стершемуся изображению твоей головы вместо тебя. От всех моих мыслей, даже от моих мыслей о Тебе, О Ты, Прекрасное Безмолвие, снизойди и избавь меня. Владыка узких врат и игольного ушка, Забери у меня всю мою дрянь, чтобы я не умер. Похороны великого мифа: Нападки Льюиса на современность
Три главные струны льюисовской скрипки — Романтизм, Рационализм и Христианство — соответствуют трем главным жанрам его произведений — литературной критике, богатой поэтическими образами беллетристике и апологетике. Во всех трех жанрах есть общая тема «ссоры влюбленного с миром» современности. Перед тем, как мы рассмотим все три по отдельности, нам следует изучить эту общую тему, поскольку именно она является главным источником исторического Значения Льюиса.
У немногих людей (и еще меньше у христиан) есть такая искренняя, такая свежая, такая языческая любовь к миру и, однако, у немногих (и еще меньше у современников) есть такая искренняя, такая свежая, такая христианская враждебность к миру, который он описывает в таких выражениях:
Как бы далеко вы ни ушли, вы найдете машины, переполненные людьми города, пустые троны, лживые произведения, бесплодные постели, людей, сведенных с ума ложными обещаниями и озлобленных подлинной нищетой, поклоняющихся железным творениям своих собственных рук, отрезанных от своей матери-земли и от Небесного Отца… Тень темного крыла над всем Теллусом. («Мерзейшая мощь»)
Их приспособления, сберегающие труд, умножают скучную, тяжелую работу; их афродизиаки делают их импотентами; развлечения надоедают им; быстрое производство пищи оставляет половину из них голодающими; а их изобретения для сбережения времени изгнали досуг из их страны. («Блуждания паломника»)
Что могло послужить причиной тому, чтобы человек, который был скорее удивляющимся ребенком, чем старомодным дряхлым ворчуном, разыгрывал пророка Амоса, выступающего против современного мира?
Одна причина, заставляющая его, по крайней мере, не бояться так поступать, — это его честность. Его интересует не то, что является новым, но только то, что истинно. В «Ошеломленных радостью» он вспоминает, как Оуэн Барфилд
сделал короткую работу о том, что я назвал моим «хронологическим снобизмом», — некритическое предположение о том, что все устаревшее является следовательно дискредитированным. Вы должны выяснить, почему оно устарело. Было ли оно когда-либо опровергнуто (и если да, то кем, где и насколько убедительно) [тень Великого Удара!] или оно просто отмерло, подобно моде? Если последнее, то это ничего не говорит ни о его истинности, ни о ложности. От наблюдения за этим кое-кто приходит к осознанию того, что наша собственная эпоха — также «период», и, конечно, у нее, как и у всех периодов, есть свои характерные иллюзии. Они, вероятнее всего, таятся в тех широко распространенных предположениях, которые настолько глубоко укоренились в эпохе, что никто не осмеливается нападать и никто не чувствует необходимости защищать их.
Если первая причина допускает расхождение Льюиса во взглядах с современностью, то вторая — собственный «хронологический снобизм» современности — даже требует его. Этот человек так досконально знаком с «данными величия», что его коллеги никогда не переставали удивляться вездесущему блеску узнавания в его глазах, когда бы и кто бы ни процитировал строчку из классической, средневековой или ренессансной литературы, — и вряд ли можно было бы рассчитывать на то, что он сохранит терпение при бесцеремонном отстранении прошлого, как одного огромного недостатка или даже как более низкой ступени эволюционной лестницы. Льюис видит современность из более удаленной перспективы, и ему не нравится то, что он видит: «мы боготворим как божественную историю, которую создали более отважные поколения, так и проститутку Фортуну и забываем, что человечество не проходит сквозь фазы, как поезд через станции… Какими бы мы ни были, такими мы и остаемся».
Третья и наиболее существенная причина льюисовской антисовременной полемики — его убежденное несогласие с основной космологической моделью самой современной мысли — предполагаемого «происхождения мира», рассматриваемая более по форме выражения, чем по содержанию — словно очки, сквозь которые, а не на которые мы смотрим. Такой аксиомой является универсальный эволюционизм, и Льюис предлагает ему почтительные, но окончательные похороны в эссе «Похороны Великого Мифа» и на протяжении всего своего творчества. Исследование его полемики — главное не только для того, чтобы понять Льюиса, но и для того, чтобы дать оценку современности.
Главный философский аргумент Льюиса против этого мифа — то, что он содержит самоопровержение:
Этот Миф просит меня верить, что разум — просто непредвиденный и непреднамеренный побочный продукт бессмысленного процесса на одной из стадий его бесконечного и бесцельного становления. Содержание этого Мифа таким образом выбивает у меня из-под ног единственную почву, на которой я бы мог, возможно, верить в его истинность. Если мой собственный разум — продукт иррационального, если то, что мне кажется яснейшими рассуждениями, — только способ, которым создание, подобное мне, вынуждено чувствовать, — как же я могу доверять моему разуму, когда он говорит мне об эволюции? («Похороны Великого Мифа»)
