Ознакомительная версия.
В шесть часов утра я быстрыми шагами направился к станции. Моросил мелкий неприятный дождь. Я думал, что совсем скоро куплю в магазине пакет молока и батон хлеба, сяду в электричку и доберусь до Пскова. Вновь увижу своих стареющих родителей. А монастырь… А что монастырь? Я обетов Богу не давал…
Думая таким образом, я смотрел под ноги, чтобы не упасть. И вдруг краем зрения я заметил валяющуюся в грязи небольшую иконку Христа Спасителя в терновом венце. Иконка была, как назвал бы её наш игумен, католической. Небольшая — десять на пять сантиметров. Страдающий Христос, по лбу Которого, как капли пота, стекают капли крови. Я в тот момент почему-то даже не остановился и не подобрал икону. Я просто пронёсся мимо. Какая-то сила внушала мне скорее бежать сот этого места — бежать, не оглядываясь, или я останусь здесь навсегда. Быстрее на станцию, купить пакет молока и батон хлеба, сесть в электричку и добраться до Пскова…
И вдруг, метрах в десяти от того места, где лежала иконка, моё сердце пронзила сильная боль. Я резко остановился и схватился за грудь. Эта боль, которая с каждой секундой становилась всё более острой, заставила меня остановиться: там, в грязи, лежит брошенный всеми Спаситель, распятый на кресте за род человеческий. Почему же я прошёл мимо? Почему не остановился и не подобрал иконку?
…Потому что надо бежать быстрее на станцию, купить пакет молока и батон хлеба, насытившись сесть в электричку и добраться до Пскова…
Потому что, на самом деле, мне нет дела до Христа, всё, что мне нужно — это телесное благополучие. Я осознал это со всей болью, со всей силой, на какую был только способен. Это чувство трудно, объяснить. Точнее всего можно сравнить его с предательством самого любимого человека, когда ты предаешь, например, свою мать или своего отца, людей, готовых на всё ради тебя. Ты предаешь их ради собственного телесного благополучия, закапывая собственную совесть. Воистину, это было так. Я ощутил всё это в полной мере.
Я поспешил назад, чтобы найти брошенную или потерянную икону. Тем временем дождь ещё больше усилился. Я искал иконку минут десять под проливным дождем. Казалось, что я затоптал её и никогда не найду. От этого в душу проникал неприятный страх.
Наконец я нашел её, лежащую в грязи, отсыревшую от дождя. Я вытер картонный прямоугольник о подкладку куртки и положил иконку во внутренний карман. Затем направился на станцию. Мне уже не хотелось бежать, не хотелось возвращаться домой. Это желание исчезло словно наваждение, как только я положил иконку в карман.
Я купил пакет молока и батон белого хлеба, поел и решил отправиться совсем в другой монастырь. Начать подвижничество, так сказать, с чистого листа. После недолгих раздумий, я поехал в один известный северный монастырь и растворился там, в массе монастырских трудников. Я выбрал большой, известный монастырь именно потому, что в нём легче было раствориться, а не потому, что я стремился стать иноком знаменитой обители.
В этом монастыре я провел около десяти лет. Меня не постригали в монахи, возможно, потому, что я сам не стремился попасть в братию. К тому же, как-никак, я в прошлом был судимый, а судимые были в монастыре на особом счету. Да и я сам никак не проявлял своего желания принять монашество, исповедовался у одного пожилого батюшки и довольствовался своим местом на птичнике.
Я жил особняком, ни с кем особо не общался, но и не сторонился особенно никого; подвизался по мере сил и не вмешивался во внутреннюю жизнь монастыря. Меня поставили на птичник, и я жил в монастыре почти так же, как когда-то жил в тюрьме, тачая ботинки. Я был именно трудником и не считал себя, даже в глубине души, подвижником или молитвенником. Как когда-то в тюрьме я не «мотал срок», а укорял себя за преступления, так и здесь, в монастыре, моё делание почти ничем не отличалось от тюремного. Даже народ здесь был почти таким же — отсидевших среди трудников была почти половина. Конечно, службы здесь шли регулярно, но я больше пропадал на послушаниях, хотя причащался регулярно — два раза в месяц. На хоздворе все привыкли к моему нелюдимому характеру. Десять лет прошли почти незаметно. Я посылал родителям в Чернигов по четыре письма в год. Жизнь была размеренной и спокойной.
Так бы и жил я ещё Бог знает сколько лет, принял бы монашество и остался бы в этом большом монастыре, если б не одна неприятная история с кражей. В том году в монастырь приехало много людей, больных наркоманией. Они страдали затяжными депрессиями, а среди жителей нашего острова жили люди, которые промышляли наркотиками. Денег наркоманам найти было негде. Тогда некоторые из них шли и на воровство. Однажды несколько таких молодых людей подпоили сторожа хоздвора и украли поросёнка. Пытаясь скрыть свою вину, сторож зачем-то сказал, что отлучался на несколько часов и просил меня покараулить. Про это доложили эконому. Эконом, устав в целом от воровства, сообщил именно об этой краже в милицию. Поскольку я был судимым, подозрения пали на меня. Тем более, что подражая святым из патериков, я не оправдывался. Дело, конечно, замяли, но ко мне в монастыре стали относиться гораздо хуже. Сторож, страдая от нечистой совести, заглушал боль всё большими обвинениями в мой адрес. Многие верили, что я вор, потому что почти никто не знал в монастыре, какой я есть на самом деле. Потом меня переправили в Петербург, на подворье. Затем за какую-то провинность меня благословили искать другое место.
Я не счел, что со мной поступили жестоко — наоборот, в монастыре я очень хорошо устроился, и жизнь моя текла ровно и без больших искушений. И Господь решил проверить меня в скитаниях. Так я стал странствовать из монастыря в монастырь, от храма к храму. В каждом я пребывал от одного дня до двух месяцев, работая во славу Божию. Затем уходил.
Сколько это продлится ещё, я не знаю. Наверное, когда я успокоюсь и возложу всё своё упование на Бога. А пока я еще волнуюсь за каждый день. Каждый день я просыпаюсь с мыслью, будет ли у меня сегодня пища и крыша над головой, а не с благодарением Богу.
Я совсем не похож на подвижника — я стараюсь брить бороду и стричь волосы. Несколько дней назад я взял благословение на поездку в Кирилло-Белозерский монастырь у настоятеля храма, где работал последний месяц. Купил билет на поезд, который должен отправиться на следующее утро. Идти мне было некуда. И я решил заночевать на вокзале. Я стал бродить по площади трех вокзалов, слоняясь без дела. Эта площадь была отличной иллюстрацией того, куда может завести человека так называемая свобода. Я сам отличался от бомжей только внутренними ограничениями, которыми старался сберечь свою душу. И правда — людей на трех вокзалах нельзя было назвать людьми, выброшенными на помойку, они, скорее, сами себя выкинули, потому что не знают истинной ценности собственной души. Как драгоценная монета лежит она в грязи, никем не замечаемая и только Господь может захотеть подобрать её.
Почему Он этого, в принципе, не делает? Стаи бродяг становятся похожими больше на обезьян, а не на людей. Никому-то они не нужны. И только один ответ приходит на ум, — Бог помогает только тем, кто сам себе хочет помочь. Я бродил по площади, пытаясь убить время. Дождь, сырость и холодный ветер были мне нипочём. Монастырская жизнь закалила меня огнем, а невидимые руки Господа положили меня в холод, чтобы сталь души стала совершенной.
С регулярностью примерно раз в десять минут ко мне подходили различные типы с разного рода греховными предложениями, на которые я отвечал всегда одинаково:
— Нет, не хочу. — С ударением в слове «хочу» на первом слоге, что звучало весьма забавно. Грешники отходили от меня довольно быстро, а праведникам до меня не было никакого дела. Грубая толстовка с капюшоном делали мой образ ещё более недружелюбным, наподобие гарлемского негра, которым подражают наши современные подростки.
…Я сидел на скамейке в скверике, что между Казанским и Ярославским вокзалами. Читал про себя молитву, стараясь провести время до поезда с пользой для души. Было прохладно.
По вокзалу мне бродить не хотелось, так как там рыскали мордовороты из ЧОПа «Цербер», которые запросто могли выставить на улицу, если сочтут за бомжа. Хотя у меня был билет, не хотелось его предъявлять всякий раз, когда у цербера вызовет подозрение моя наружность. Да и гомонящая толпа и витрины ларьков плохо помогали молитве, хотя давали чёткое представление о суете мира сего.
Итак, я сидел на картонке, лежащей на бардюрчике, и ненароком заметил, что один из бомжей, сидящий неподалёку, обращает на меня непропорционально много внимания. Я надвинул капюшон ещё ниже на лицо, чтобы дать понять бродяге, что общение с ним никак не входит в мои планы. Тот не унимался и цеплялся ко мне с какими-то безумными словами. Я уже хотел сказать ему свою коронную фразу: «Я не хочу», но что-то внутри остановило меня — какая-то лень и нежелание связываться. Здесь было много люмпенов, которые мололи всякую чепуху, и этот не был каким-то особенным. Но неожиданно мне захотелось подшутить над ним, что ли. Подшутить — слово не совсем точное, но я не могу объяснить точнее свои мотивы.
Ознакомительная версия.
