— Везу облачения на Псху.
— А для наших пустынников на Келасури нет лишних облачений? Поизносились они…
Два облачения я передал матушке для пустынников, одно оставил для молитвенного дома на Псху.
За обедом мы с моим товарищем, добавляя рассказ друг друга, поведали нашим друзьям о невеселых новостях в России и заодно поинтересовались, что говорил об этих временах отец Виталий.
— Пришло времечко… — пригорюнилась матушка. — Все сбывается в точности, что старец предвещал. Вот уж и турки понаехали. А еще и печати начинают вводить… Ох, беда, беда, мои милые! Гонения, гонения будут. В церкву ни в какую не пойдешь, благодать-то отступит. И посадят всех в поезда товарные, как скотов, и повезут в Сибирь. Но бояться не надо, это все святые мученики поедут. А тот, кто остался, хватайся за колеса, чтоб на те поезда попасть… А кровушки-то, кровушки по земле будет — по колено… — Не выдержав, монахиня расплакалась.
— Ну, мать, ты, прямо, без этого самого не можешь, — с досадой сказал иеродьякон. — Всегда у тебя глаза на мокром месте, мы же с людями разговариваем, чи шо?
Матушка Ольга утерлась платком и продолжила:
— Но вы не бойтесь ничего, рабы Божии! Отец Виталий говорил, что антихрист захватит весь мир и развяжет такую войну, которой отродясь не было. А верующие спасутся, непременно спасутся. Кто Богу будет молиться, того Господь убережет…
— А как же Абхазия, матушка? — спросил я.
— Абхазия останется, антихристу не до нее будет. Грузины захотят напасть, да не успеют. Такое везде кровопролитие разразится… Здесь очень бедно будет, но кто в ней застанет такое страшное время, выживет и спасется. Ведь это удел Матери Божией…
После шумной встречи с друзьями в аэропорту Псху я зашел к сестрам и отдал Надежде письмо и другой конверт от владыки Алексея.
Она с любопытством взглянула на меня.
— Ну как вам показался наш архиерей?
— Мне кажется, он хороший и достойный епископ. Но уж очень дотошно обо всем расспрашивал…
— Он такой, — усмехнулась послушница, поджав губы. — Зато он очень любит Патриарха Алексия и почитает Глинских старцев! — с вызовом сказала Надежда, вскинув голову.
— Да кто ж спорит… — Я пожал плечами. — Просто я жизнь архиереев плохо знаю…
— Батюшка, мы с вами пойдем на Решевей? — В комнату вбежал Ванечка и ухватился за рукав моего подрясника.
— Чуть позже, Ваня! Сначала мне нужно все дела подогнать…
Инока я разыскал у Василия Николаевича: он сидел за столом и пил чай, черпая столовой ложкой мед из трехлитровой банки. Она была пуста на две трети.
— Харалампий, а тебя не стошнит? Ты уже почти банку доканчиваешь! — полюбопытствовал пчеловод, сидевший рядом. Хозяйка остановилась, прислушиваясь.
— Нет, нет, что вы? Не беспокойтесь! Я его много могу съесть…
Хозяева расхохотались.
— Не стойте, отец Симон, присаживайтесь! У нас меду много… — Бригадир утирал пальцем слезы от смеха. — Простите, насмешил нас паренек.
Выпив чашку чая с золотистым пахучим медом и большим ломтем хлеба, предложенного хозяйкой, я встал.
— Батюшка, отдохнем с часок?
— Идем, идем, Харалампий! Не рассиживайся!
Пришлось поторопить моего друга. Мне хотелось скорее добраться до скита.
Глухой рокот реки встретил нас под обрывом крутого берега Бзыби.
Сгибаясь под тяжестью рюкзаков, мы тащились по уходящему полого вверх затяжному подъему долгой тропы на Решевей.
— Все-таки здесь здорово! — оглядываясь вокруг, восклицал мой спутник. — Вон Шапка Мономаха нас приветствует! А вон поляна, где я всегда отдыхал! — От радости возвращения в любимые места он крестился на каждом повороте. — Знаете, батюшка, вот так помытарствуешь по городам, в суете, потом на каждый цветочек любо-дорого взглянуть… Уф, что-то я сильно вспотел! Должно быть, от меда.
— Верно, Харалампий! — улыбался я, смахивая рукой с носа крупную каплю пота. Такие же капли висли на бровях, жгли глаза. Повсюду в горах чувствовалось начало осени. Прозрачные леса застыли в ожидании осенних бурь. По воздуху летели тонкие нити паутины, вспыхивая в неярких лучах вечереющего солнца. По полянам белели россыпи первых белых бессмертников.
Послушник Георгий радушно приветствовал в скиту наше появление, отзвонив на металлических полосах, подвешенных к церковной балке, нехитрую мелодию. Он взял у меня благословение, а с Харалампием они обнялись.
— Не замучился один с огородом, Георгий? — спросил я, осматривая ухоженный огород и грядки.
— Ну что вы, отец Симон? Меня работа боится!
Все во дворе и в доме дышало морским порядком и чистотой. Возле летней кухни стояло компактное устройство из кровельного железа, оканчивающееся трубой.
— Это наша печь для выпечки хлеба и просфор! Здесь же в ней и духовка, — объяснил послушник, указывая на всякие задвижки и дверцы.
— Как ты умудрился все это смастерить? На коленке, что ли?
— Ну, почти на коленке… Приволок со Псху наковальню и еще кое-какое железо, еле допер, — с добродушным смехом отозвался умелец. Действительно, на кухне в углу стоял рабочий верстак, смастеренный капитаном, а на нем — увесистая наковальня, рядом — тиски.
— Посмотрите, какие просфоры получаются: ровные, плотные, хорошо пропеченные! — продолжал нас знакомить Георгий с новинками скита.
— Отличные, ничего не скажешь! — Мы с Харалампием изумлялись талантам послушника. Чай сели пить в доме. Вечера уже стояли холодные.
— Посмотрите, отец Симон, наши свечи: это пока первая попытка…
Рассматривая скатанные послушником вручную церковные свечи, я поразился его умению, не ожидая от бывшего помощника капитана такого множества способностей:
— Слушай, Георгий, ты меня тоже научи свечи катать! Я давно об этом мечтал.
— Без вопросов! А вы благословите мне, отче, попробовать из нашего черного винограда кагор собственный сделать?
— Конечно, попробуй!
— Спаси вас Господи! Я еще много чего умею… — Послушник взял принесенные нами продукты и начал раскладывать их по полочкам.
— Он что, гений? — шепотом спроси у меня Харалампий.
— Должно быть… — согласился я. — Самородок какой-то…
Когда я покончил со всеми делами в скиту и отслужил несколько литургий, мне не оставалось ничего другого, как подниматься на Грибзу. Мои друзья вызвались сопровождать меня, разделив по своим рюкзакам часть моего груза, предназначенного для зимовки. Пустота осеннего леса встретила нас легким инеем, осевшем на ветвях кустарников от речного тумана. На краю поляны на Грибзе ярко рдели кисти поспевшей калины.
— Вы до холодов еще разок спуститесь, батюшка? — расставаясь, спросил Георгий.
— Хотелось бы спуститься за сухофруктами, если тропу снегом не завалит.
— Буду ждать. Очень хочется с вами в альпику подняться до холодов. Наслышан о ваших походах. Хочется узнать, что это такое…
— Это можно, Георгий! В альпику я всегда готов…
Они уходили вниз, унося на штормовках мокрые листья пламенеющих кленов.
* * *
Запечатало небо осенняя сушь,
Шорох леса привычно знаком.
Я пришел не таким, как покинул тебя,
О приют мой, бревенчатый дом!
Я вернулся, утратив молитвенный жар.
Я вернулся, себя растеряв.
Словно чужд бесконечно я этим лесам,
Чужаком самому себе став!
Я вернулся, остыв, ко всему охладев,
И не знаю, с чего мне начать.
И легла, как клеймо, на осенний простор
Перезревшей калины печать!
После того как накопился опыт поездок в Москву и обратно, пришлось сделать грустный вывод: молитва хотя и не утратилась совсем, но неизбежно слабела и рассеивалась в суете и общении с людьми. Требовалось значительное время в уединении, чтобы молитва окрепла и стала сильной и нерассеянной. Для этого пришлось наметить себе с самого утра каждый день жить цельно и внимательно. Если в уединении это получалось сравнительно легко, то в скиту, а особенно на Псху, не говоря уже о поездках в Россию, я обнаружил в себе большие упущения в удержании ума в непрестанной молитве. Каждый спуск с Грибзы давался мне недешево — приходилось платить своим молитвенным устроением, помогая монахам, сестрам и обычным сельчанам.
Труднее всего оказалось выкорчевывать тонкие, глубоко скрытые страсти гнева, гордыни и похоти. Я прилагал в покаянной молитве все усилия, но тем не менее обнаруживал, что периодически то одна, то другая страсть всплывала из глубины сознания и становилась предо мною, словно медная стена между Богом и душою, угрожая остаться в вечности моими сторожами. Грубые страсти уже так сильно не нападали на меня, но, становясь тоньше, не исчезали, а словно злые собаки, стояли в отдалении, готовые наброситься в любой момент. Я знал, что исход этой борьбы пока для меня неясен. Пришлось снова взяться за книги и попытаться найти способ преодолеть эти скрытые страсти.
