— Георгий, балаган! — указал я своему спутнику, шедшему за мной и опустившему голову из-за резких порывов снежных хлопьев, секущих лицо.
— Где? Где? — Он озирался вокруг, запорошенный снегом и похожий на ледяной столб. Очередная туча накрыла нас снежным бураном, но я уже знал, куда идти.
— Мы уже рядом, и наше прибежище вроде не упало! — Мне пришлось придать своему охрипшему голосу как можно больше бодрости, чтобы воодушевить инока.
Рывком я распахнул дверь балагана: внутри было сухо и тихо. По бокам стояли деревянные топчаны, посередине хижины располагался очаг, рядом лежали дрова. Ничего из брошенных владельцами кастрюль, фляг или муки уже не нашлось — псхувцы унесли все, что можно было взять. Одеревеневшими руками мы сбили снег со штормовок, но пуговицы не удалось расстегнуть. Пока мой друг возился с очагом, разводя огонь, я набрал в котелок снега, достал крупы и чай. Огонь жарко запылал, сделав наш приют уютным. От одежды повалил пар. Мы уселись возле огня, держа в отогревшихся руках штормовки и просушивая их. За стенами балагана бушевала снежная буря, а внутри него и в наших душах оживало мягкое ровное тепло.
— Ну, отец Симон, так близко к смерти я еще не был… Думал, что уже нам труба! Ничего себе ощущение, так сказать… Сейчас сидим у огня так спокойно, словно минуту назад не погибали, — рассуждал послушник, глядя в костер и подкладывая в него сухие ветки. — А вы молодец, не растерялись!
— Георгий, если бы на секунду Господь не показал это жилье, мы бы сами никогда не нашли его!
— Слава Богу! — Он приподнял лицо, освещенное красноватыми отблесками огня. — А я уже было собрался помирать… — Внезапно какая-то идея пришла ему в голову. — Давайте завтра, если погода установится, сделаем крестный ход в честь нашего спасения? А крест я сделаю из бруса, вон его сколько в балагане!
Мы кинули на топчаны спальники и, сидя на них, углубились в молитву.
Солнечные лучи проникли сквозь оторванную ветром дранку и разбудили меня. Тишина стояла необыкновенная. Капитан еще спал. Откинув спальник, я выбрался наружу: волнистая поверхность горных лугов искрилась в морозном воздухе. Метрах в пятистах от нас возвышалась скальная глыба вершины Цыбишха. Снежный покров лег чуть выше щиколотки, но в сухом морозном воздухе он стал снежной пылью, не мешающей движению. Потянул сладкий запах дыма. Послушник разжег очаг и выглянул наружу:
— Ух ты, вот это красота! Душа радуется… До сих пор не знаю, как мы живы остались! После причащения он сколотил внушительный крест и, крепко взяв его в руки, торжественно выступил вперед. За ним след в след отправился и я с пением тропаря Честному Кресту «Спаси, Господи, люди Твоя!». Георгий оглянулся:
— На вершину, батюшка?
Я кивнул головой, не прекращая петь. Послушник подхватил: «И благослови достояние Твое!»
В кристально чистом воздухе наши голоса казались молодыми и звонкими. В груди все пело от непередаваемого счастья. Под вершиной мы обнаружили небольшой грот с нависающей козырьком скалой, установили в нем крест и еще раз пропели тропарь.
Только теперь можно было оглядеться: в глаза сразу бросилось необъятное далекое море, манящее лазурью, сливающейся с горизонтом. Влево уходил Чедымский массив, слово высокий ледяной замок, за ним вдалеке маячили суровые вершины Эрцог и Эльбрус. Мы переглянулись, никаких слов не требовалось… Выбрав в скалах камни, прогретые поднявшимся солнцем, довольный послушник и я вволю помолились, пока холод не взял свое.
За чаем после ужина разговорились по душам.
— Отец Симон, какое, на ваш взгляд, особое, даже преимущественное, занятие для монаха? — обратился ко мне Георгий, вороша в костре угли палкой. — А то я смотрю, везде строят, строят. Думают, вот построим — и все, а потом увлекаются, и конца этому не видно…
— Не на мой взгляд, а опираясь на слова святых отцов, высшее монашеское делание — молитва на всякое время.
— А какая самая лучшая молитва?
— Самая лучшая, конечно, непрестанная молитва. Она есть истинная живая вода благодати, о которой говорил Христос. Эта молитва, словно родник, никогда не перестает течь из нашего сердца, если мы сподобимся ее дара.
Послушник перестал ворошить угля и недоуменно взглянул на меня:
— А разве такое бывает?
— Конечно бывает. Ее стяжали наши кавказские подвижники. Ее заповедали нам преподобные отцы Добротолюбия, и не только они, а также святители Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов, великие аскеты — Исаак Сирин, Ефрем Сирин, афонские монахи. Многих ревнителей Иисусовой молитвы Бог сподобил такого дара.
Капитан отложил в сторону обгоревшую палку, которую он использовал вместо кочерги, и заинтересованно произнес:
— Вот оно как… А я думал, что в монастырь нужно идти, чтобы просто от мира отречься. Игумен и вся братия мне постоянно твердили: смиряйся да смиряйся! А мне кажется так: ты, мол, смиряйся, а мы тобой будем командовать, — Георгий усмехнулся.
— Ну это же смешно! Посмотри сам внимательно: эти монахи ведь тоже смирялись перед игуменом, а игумен — перед Патриархом!
Мой протест не произвел на собеседника впечатления.
— А кто их знает… Правда, среди них попадались довольно хорошие монахи, — пожал он плечами.
— А я видел и знаю, что среди братии Ново-Афонского монастыря есть прекрасные, смиренные монахи! Один Арсений чего стоит… Да ими просто любуешься, когда видишь… — Я вспомнил этих людей и разволновался. — С такими монахами не только хорошо жить, но и многому можно научиться!
— А когда и чему у них там учиться? Как игумен запряг меня в послушание баранку крутить, так я оттуда и не вылезал… Вот скажите мне — что такое, по-вашему, смирение?
Послушника мои слова задели за живое.
— Как я читал у отцов, подлинное смирение — это невозможность видеть зло в других людях. Такая добродетель приводит к открытию в человеке ангельского зрения, а не демонического, как в миру, когда замечают только зло. Смиренный человек видит ближних и самого себя соответственно тому образу, в котором мы были сотворены Богом, и вновь по благодати обретает его в великой славе, согласно Евангелию.
— А как понять, какое смирение есть у человека? — Георгий напряженно пытался уяснить для себя этот вопрос.
— Есть смирение тела, когда мы не даем ему совершать действия, вредящие ближнему. Есть смирение помыслов, когда мы стараемся ни единым помыслом не оскорбить и не осудить другого. И есть наивысшее смирение сердца, когда оно просвещено и очищено благодатью…
— Непонятно, отец Симон, как может быть такое сердце, если оно постоянно впадает то в осуждение, то в раздражение?
— Если не начнешь хранить свое сердце от дурного, не укрепишься в благодати, то будешь терять ее после каждого Причащения. Преподобный Макарий, его книга есть в нашей библиотеке, говорил: «Постоянство в молитве, непрестанно устремленной к Богу, — вершина всех добродетелей».
— Спаси вас Господи, отче. Кое-что я себе уяснил. А теперь надо ко сну готовиться…
Он молился долго, покашливая и шурша четками. Я тоже помолился о нем, радуясь близости наших душ.
Ночевать решили в том же балагане, не желая уходить из этого царства горной красоты и безмолвия. На вечерней заре я вышел наружу, чтобы прогуляться по снежной равнине с молитвой. В сиреневом сумраке безбрежные луга стали еще шире. Я остановился и закрыл глаза: вся эта земная ширь, с первыми звездами морозного неба, словно преобразившись внутри, стала безграничной жизнью души, в которой, волна за волной, струилась благодарная молитва. Неземной покой вливался в грудь, тот покой, который неизвестен миру сему. Он стирал один помысел за другим, будто освобождал себе бесконечное пространство духа, который сам являлся сверхнебесным покоем, где пребывает только один истинный Царь, Царь царей — Возлюбленный Христос. Это благодатное живое присутствие Господа постепенно нарастало, набирая силу.
Но оно не исключало меня из своего бытия, а мягко и кротко привлекало к себе мой дух, словно открывая себя, и доверяя и сообщая ему самое сокровенное и неповторимое чудо — свою вечную благодатную жизнь…
Вниз мы спустились ходко и споро. В скиту из трубы шел дым, веяло запахами кухни — Харалампий кашеварил, ожидая нашего возвращения. Услышав шаги и разговор, он выглянул из двери:
— Слава Богу, вы живые! Глазам не верю… А тут такой ливень хлестал, ужас!
— Еще бы, погодка стояла, конечно, не прогулочная! Добрый хозяин собаку из дома не выгонит, — пошутил Георгий. — Но зато мы крест водрузили на Цыбишхе! Такого удивительного праздника у меня еще не было… Красотища!
— Эх, надо было и мне пойти! Чего-то я замешкался, — с сожалением отозвался инок.
— Еще сходим не раз вместе, отец Харалампий, не печалься, — обнадеживал я заскорбевшего друга. — Однако мне рассиживаться нечего. Эта осень что-то рановато снежок наверху подсыпала… Пора и мне начать сборы.
