Какой из Ермолая-Еразма защитник крестьянства — вопрос, допустим, спорный. А вот жестокая критика бояр действительно налицо. Жалоба благоразумных послов из Мурома на буйство боярской верхушки, оставшейся без законного государя, звучит приговором ее коллективному разуму: «От всех вельмож и от всего града пришли к тебе, [князь Петр], да не оставишь нас сирых, но возвратишься на свое отечество! Ведь многие вельможи погибли в городе от меча: каждый хотел державствовать, вот и перебили друг друга». Не бояре, а сущие глупцы…
А. А. Зимин продолжает линию И. У. Будовница. Он называет автора «Повести…» публицистом, который проявляет «сочувствие к страданиям народа». Слава Богу, формулировка более осторожная, без вульгарного социологизма, как у предшественника[226].
Еще один исторический мотив, выявленный Зиминым, — противостояние княжеской власти боярской верхушке.
И впрямь, бояре вынудили Петра Муромского покинуть княжение, а затем передрались между собой за власть. Портрет скверный… А прежде того бояре, по наущению жен, попытались развести князя и простолюдинку, руша узы христианского брака, и это обстоятельство чести им не добавляет.
Кроме того, по мнению А. А. Зимина, «мотив о змееборстве… связан с событиями XVI века, и, в частности, с борьбой с Казанью»[227]. Да, история про гибель чудовищного двуглавого змея при основании Казани[228] может вызвать подобные ассоциации. Но уподобление довольно грубое, и доказать его в принципе невозможно.
А вот картины боярской заносчивости, властолюбия и самовластия явно находятся в прямой связи с политической реальностью Московского царства.
Вот только с каким именно периодом?
На первый взгляд вопрос этот решается просто. Если автор «Повести…» — действительно Ермолай-Еразм, книжник Макарьевского круга, если «Повесть…» действительно писалась им для Четьих Миней (а хотелось бы напомнить, что всё это — не до конца подтвержденные теории), то сама собой напрашивается аналогия боярского мятежа и боярского правления в Муроме с «боярским царством» в Москве 1530–1540-х годов.
Государь Иван IV, младенец, отрок, юноша до поры до времени оказался безвластен. Правила его мать, регентша Елена Глинская, в окружении высокородной знати. Так не являлась ли одним из прототипов Февронии именно Елена Глинская?
Ее нередко противопоставляют московским боярам — как чужую для них представительницу рода, недавно вышедшего из Литвы, как женщину, в какой-то степени виновную в разводе великого князя Василия III и первой его супруги Соломонии из старинного московского семейства Сабуровых[229]. Затем ушла из жизни и она, тогда власть досталась аристократии и была поделена между несколькими придворными «партиями». Между ними очень быстро началась жестокая борьба. Летопись донесла до наших дней громовые раскаты междоусобных столкновений…
После кончины Елены Глинской защитниками государя-мальчика можно считать митрополита Даниила, ослабевшую от репрессий семью Глинских и, возможно, Бельских (родственников великого князя, хотя и отдаленных)[230]. Не столь уж мало! Две аристократические «партии» и глава Церкви. Однако бо́льшим влиянием обладали иные силы.
Значительная «партия» стояла за Старицких[231]. А самую могущественную и богатую сторонниками «партию» составляли князья Шуйские, суздальские Рюриковичи по происхождению.
В книгах, посвященных политической истории XVI века, по традиции много говорится о роли князя Владимира Андреевича в придворных интригах и притязаниях знати, о планах посадить его на престол… Но претендента из семейства Старицких уравновешивала целая гроздь претендентов из семейства Шуйских. Выставить своего претендента до смерти князя Владимира Андреевича Шуйские не могли. А вот «выбить» разрозненную и, видимо, довольно слабую группировку, окружавшую Ивана Васильевича, оттеснить ее от кормила власти, а потом сделать великого князя орудием своей воли — о! это был очень хороший план. Он приводил к тому, что Шуйские, используя нелюбимого мальчишку как фасад для княжения их собственного клана, становились реальными правителями России.
Так и развивался действительный ход событий.
В конце 30-х — первой половине 40-х годов XVI столетия Шуйские делают несколько решительных шагов к верховной власти и на некоторое время завоевывают ее[232]. Для этого им пришлось в 1538 году разгромить слабейшего противника. Весной Шуйские арестовали бывшего фаворита Елены Глинской князя И. Ф. Телепнева-Оболенского, отправили его в темницу и там уморили голодом. Двух представителей рода Шуйских вскоре «пожаловали» боярскими чинами, и вместе с прежними боярами-Шуйскими в Думе сидело уже четыре князя этой фамилии![233] Осенью того же года князя Ивана Федоровича Бельского взяли под стражу, а свиту его разослали «по селом». Дьяка Федора Мишурина, возвысившегося еще при Василии III и державшегося партии монарха-мальчика, обезглавили «без государского веления». Боярина Михаила Васильевича Тучкова выслали из Москвы «в село». А несколько месяцев спустя самого митрополита Даниила свели с кафедры.
Летопись, отражающая точку зрения Церкви, сообщает о событиях того времени: «…и многу мятежу и нестроению в те времена быша в христианьской земле, грех ради наших, государю младу сущу, а бояре на мзду уклонишася без возбранения, и много кровопролития промеж собою воздвигоша, в неправду суд держаще, и вся не о Бозе строяше, Богу сиа попущающе, а врагу действующе»[234].
В 1542 году Шуйские свергли митрополита Иоасафа, вступившегося за князя И. Ф. Бельского. Тот же Бельский отправился на Белоозеро «в заточение», где его позднее убили, а виднейшие сторонники князя — в ссылку «по городам». Летопись добавляет: «И бысть мятеж велик в то время на Москве и государя в страховании учиниша»[235]. Более того, с князем Бельским расправились вопреки мнению малолетнего государя, который его «в приближении держал и в первосоветниках». Шуйских поддерживала мощная группировка московской знати и, возможно, Новгород — не было силы, способной им противостоять[236].
Когда свершался переворот, малолетнего государя разбудили среди ночи и заставили «пети у крестов». Великий князь, несмотря на громкий титул, был бессилен как-либо помочь своему любимцу князю Бельскому… Он не был настоящим государем даже в собственной комнате!
Но самое страшное унижение ему пришлось испытать в сентябре 1543 года. Шуйские и их сторонники избили государева приближенного, Федора Семеновича Воронцова, за то, «…что его великий государь жалует и бережет»[237]. Это произошло во время заседания Боярской думы! На Ф. С. Воронцове разорвали одежду и собирались его убить. Иван IV едва упросил пожалеть фаворита. Однако уговорить Шуйских не отправлять Воронцова в дальнюю Кострому, а ограничиться ссылкой в близкую Коломну, великому князю не удалось.
Впрочем, торжество Шуйских длилось недолго. Через несколько лет они перестают играть столь заметную роль. Но, по некоторым сведениям, напоследок Шуйские громко хлопнули дверью, натравив в 1547 году московский посад, разозленный большим пожаром, на родственников Ивана IV — Глинских. Тогда погиб князь Юрий Васильевич Глинский, буквально разорванный толпой, а другие члены семейства пытались бежать в Литву, опасаясь подобного же конца. Их вернули, государь им это малодушие простил, и дело было «замято».
Между 1538-м и концом 1543 года в Московском государстве настала пора «Шуйского царства». Для мощного клана аристократов юный государь был всего-навсего пешкой в большой игре.
Позднее сам Иван IV будет с горечью вспоминать о годах заговоров: «…когда по Божьей воле, сменив порфиру на монашескую рясу, наш отец, великий государь Василий, оставил это бренное земное царство и вступил на вечные времена в царство небесное, предстоять перед царем царей и господином государей, мы остались с родным братом, святопочившим Георгием. Мне было три года, брату же моему год, а мать наша, благочестивая царица Елена, осталась несчастнейшей вдовой, словно среди пламени находясь: со всех сторон на нас двинулись войной иноплеменные народы — литовцы, поляки, крымские татары, Астрахань, ногаи, казанцы, и от вас, изменников, пришлось претерпеть разные невзгоды и печали…»[238] Но худшие воспоминания остались у Ивана Васильевича от периода, начавшегося после смерти Елены Глинской: «Было мне в это время восемь лет; и так подданные наши достигли осуществления своих желаний — получили царство без правителя, об нас же, государях своих, никакой заботы сердечной не проявили, сами же ринулись к богатству и славе и перессорились при этом друг с другом. И чего только они не натворили! Дворы, и села, и имущества наших дядей взяли себе и водворились в них. И сокровища матери моей перенесли в Большую казну, при этом неистово пиная ногами и тыча палками, а остальное разделили… Так вот князья Василий и Иван Шуйские самовольно навязались мне в опекуны и так воцарились; тех же, кто более всех изменял отцу нашему и матери нашей, выпустили из заточения и приблизили к себе. А князь Василий Шуйский поселился на дворе нашего дяди, князя Андрея, и на этом дворе его люди, собравшись, подобно иудейскому сонмищу, схватили Федора Мишурина, ближнего дьяка при отце нашем и при нас, и, опозорив его, убили… Нас же, с единородным братом моим… Георгием, начали воспитывать как чужеземцев или последних бедняков. Тогда натерпелись мы лишений и в одежде, и в пище… Сколько раз мне и поесть не давали вовремя. Что же сказать мне о доставшейся родительской казне?»[239]
