Так я стал сотрудником Гете-Шиллеровского архива. Это был филологический центр, взявший на себя в конце XIX столетия заботу о наследии Гете. Во главе архива стоял директор Бернард Зуфан. С ним у меня сложились личные отношения почти с первого дня веймарского периода моей жизни. Я мог часто посещать его дома.
Бернард Зуфан стал преемником Эриха Шмидта[89], первого директора архива; этим он был обязан своей дружбе с Германом Гриммом.
Последний потомок Гете, Вальтер фон Гете[90] завещал гетевское наследие Великой герцогине Софии[91], которая и основала архив, с тем чтобы наследие Гете заняло подобающее ему место в духовной жизни. И она, естественно, обратилась к тем людям, которые должны были знать, как обращаться с наследием Гете.
Таким человеком прежде всего был господин фон Лепер. Судьба предназначила ему стать как бы посредником между знатоками Гете и Веймарским двором, которому было поручено управление наследием Гете. Лепер достиг высокого служебного положения в прусском министерстве, благодаря чему стал близок к прусской королеве, сестре Веймарской Великой герцогини, и в то же время был самым важным сотрудником в самом известном тогда гемпелевском издании Гете.
Это была своеобразная личность, представлявшая собой чрезвычайно милое смешение светского человека и чудака. В область "исследования Гете" он пришел как любитель, а не как специалист, но стал в ней большим авторитетом. В своих суждениях о Гете, прекрасным образом обнаружившихся в его издании "Фауста", он был вполне самостоятелен. Этому он научился у самого Гете. И когда к нему обратились за советом, кому лучше всего поручить управление наследием Гете, он, конечно же, вспомнил о тех знатоках Гете, с которыми сблизился благодаря своей деятельности в этой области.
Прежде всего была рассмотрена кандидатура Германа Гримма, который подходил к Гете как историк искусства. В качестве такового он читал лекции о Гете в Берлинском университете, которые выпустил впоследствии отдельной книгой. Но в то же время он мог рассматривать себя как духовного потомка Гете — он вырос в тех кругах немецкой духовной жизни, где хранили живые традиции Гете и в некоторой степени могли мыслить себя в личной связи с ним. Женой Германа Гримма была Гизела фон Арним, дочь Беттины, автор книги "Переписка Гете с ребенком".
Герман Гримм судил о Гете как человек, вдохновленный искусством. Как историк искусства он был ученым лишь постольку, поскольку это было возможно для него, чтобы сохранить в себе личное отношение к искусству в качестве ценителя.
Я думаю, что с Лепером, с которым он, естественно, был дружен благодаря их общему интересу к Гете, у него не возникало никаких недоразумений. Мне кажется, что, когда они говорили о Гете, на первом плане у них было чисто человеческое отношение к гению, а научное — уже на втором.
Научный подход к Гете проявлял только Вильгельм Шерер, профессор истории немецкой литературы Берлинского университета. И Лепер, и Гримм должны были считаться с ним как с официальным знатоком Гете. Лепер относился к этому по-детски простодушно, Герман Гримм — с известным внутренним сопротивлением, ибо филологический способ анализа, применяемый Шерером, был ему несимпатичен.
Этим трем людям и было, собственно, поручено управление гетевским наследием. Но вскоре оно полностью перешло в руки Вильгельма Шерера. Лепер и не мыслил свою работу иначе, как участие лишь извне, в качестве советчика; он был связан общественными делами благодаря своему положению при прусском дворе. Германа Гримма это также не тревожило. Благодаря занимаемому им положению в духовной жизни он был склонен лишь давать установки и сообщать работе общее направление; на частности его уже не хватало.
Совершенно иначе относился к делу Вильгельм Шерер. Для него творчество Гете составляло важнейшую главу в истории немецкой литературы. И поскольку в архиве обнаружились новые источники, имеющие чрезвычайное значение для пополнения этой главы, поэтому работа Гетевского архива должна систематически включаться в общую литературно-историческую работу. Таким образом возник план издания Гете, верно составленного с филологической точки зрения. Шереру было поручено общее духовное руководство; управление же архивом было передано его ученику Эриху Шмидту, профессору истории новой немецкой литературы в Вене.
Благодаря всему этому работа в архиве приобрела особый отпечаток, отразившийся и на том, что происходило в архиве или в связи с ним. Все здесь носило характер присущего тому времени филологического способа мышления и работы.
Литературно-историческая филология у Вильгельма Шерера подражала современным естественнонаучным методам. Историко-филологические идеи были копиями популярных естественнонаучных идей. Откуда заимствовал писатель то или иное, как преобразилось в нем это заимствование — вот вопросы, ставившиеся в основу истории развития духовной жизни. Личность писателя исчезала при таком подходе; на первый план выступало развитие "мотивов", "сюжета" через конкретные персонажи. Этот способ анализа достиг кульминационного пункта в монографии Эриха Шмидта о Лессинге. Главным в этой монографии была не личность Лессинга, а очень подробное рассмотрение тем Минны фон Барнхельм, Натана и т. д.
Шерер умер вскоре после основания Гетевского архива. Учеников у него было множество. Эрих Шмидт был тотчас же отозван из архива на свое прежнее место в Берлин. Герману Гримму удалось настоять на том, чтобы управление архивом было поручено Бернарду Зуфану, а не одному из многочисленных учеников Шерера.
Зуфан занимал прежде место учителя гимназии в Берлине. В это же время он взял на себя труд по изданию сочинений Гердера. Именно этим было обусловлено его руководство изданием Гете.
Эрих Шмидт еще сохранял известное влияние, и благодаря этому дух Шерера все еще сказывался на работе над изданием Гете. Но и идеи Германа Гримма проявлялись теперь сильнее — если не в методе работы, то в атмосфере общения.
На долю Бернарда Зуфана, до моего приезда в Веймар и близкого знакомства с ним, выпали суровые испытания. Первая его жена, а следом за ней и вторая, приходящаяся ей сестрой, рано сошли в могилу. Он жил в Веймаре со своими двумя мальчиками, грустя об ушедших, не имея никакой радости в жизни. Единственной светлой точкой была та благожелательность, с которой относилась к нему Великая герцогиня София; к ней он питал искреннюю почтительность, в которой не было и тени низкопоклонства. Зуфан любил и почитал герцогиню как личность.
К Герману Гримму Зуфан относился с беззаветной преданностью. Еще в Берлине у Гриммов его принимали как члена семьи, и он с удовольствием погружался в духовную атмосферу, царившую в этом доме. Но в нем было нечто, не позволявшее ему примириться с жизнью. С ним можно было говорить о высочайших духовных проблемах, однако разговор скоро принимал какой-то кислый оттенок, исходивший из его ощущений. Эта кисловатость прежде всего жила в его собственной душе; он боролся с ней при помощи холодного юмора. Трудно было отнестись к нему с теплотой. Он мог с симпатией отозваться на великое и в тот же миг без всякого перехода впасть в мелочно-тривиальное. Ко мне он относился с неизменной благожелательностью. Духовным интересам, жившим в моей душе, он не сочувствовал и подходил к ним иногда с точки зрения своего холодного юмора, но к моей работе в Гетевском архиве и к моей личной жизни он проявлял огромный интерес.
Я не могу отрицать, что многие его поступки, касавшиеся управления архивом, руководства изданием Гете, производили на меня очень неприятное впечатление. Я никогда не скрывал этого. Но когда я оглядываюсь на годы, проведенные с ним, верх берет глубокое внутреннее сочувствие к судьбе и личности этого пережившего так много тяжелых испытаний человека. Он страдал от жизни и от самого себя. Я видел, как его все более и более поглощали бездонные, пустые абстракции, которые вставали в его душе и губили его способности и лучшие стороны его характера. Когда Гете-Шиллеровский архив переехал в новый выстроенный для него дом на Ильме, Зуфан сказал, что видит в себе одну из тех человеческих жертв, которых в древности замуровывали у ворот священных зданий для блага дела. И постепенно он полностью вошел в роль жертвы, принесенной делу, к которому не чувствовал себя вполне расположенным. На этой работе, связанной с творчеством Гете, он чувствовал себя как вьючное животное, не ощущающее ни малейшей радости от дела, к которому другие отнеслись бы с величайшим воодушевлением. В подобном настроении я находил его всегда, когда встречался с ним уже после моего отъезда из Веймара. Он покончил с собой в помраченном сознании.
В момент моего поступления в Гете-Шиллеровский архив кроме Бернарда Зуфана там служил Юлиус Вале. Он был приглашен в архив еще Эрихом Шмидтом. Вале и я сблизились уже во время моего первого пребывания в Веймаре, и между нами сложились сердечные дружеские отношения. Вале работал над изданием дневников Гете. Архивариусом был Эдуард фон дер Хеллен, которому было поручено также издание писем Гете.
