Глава пятнадцатая
Две лекции, прочитанные мной в начале веймарского периода моей жизни, связаны для меня с важными воспоминаниями. Первая лекция состоялась в Веймаре и носила название "Фантазия как созидательница культуры"[96]; эта лекция предшествовала упомянутой беседе с Германом Гриммом о его воззрениях на историю развития фантазии. Прежде чем прочитать лекцию, я попытался обобщить в своей в душе все то, что я мог сказать, исходя из своего духовного опыта, о бессознательных влияниях истинного духовного мира на человеческую фантазию. Я полагал, что из того, что живет в фантазии, лишь относящееся к ее содержанию вызвано переживаниями человеческих чувств. Собственно творческое в истинных созданиях фантазии являлось для меня отблеском находящегося вне человека духовного мира. Я хотел показать, что фантазия — это лишь врата, сквозь которые существа духовного мира через человека творчески влияют на развитие культур.
И поскольку, готовясь к этой лекции, я ориентировал свои идеи на подобную цель, высказывания Германа Гримма произвели на меня глубокое впечатление. У него не возникало потребности исследовать сверхчувственно-духовные источники фантазии; все, что проявлется в человеческой душе как фантазия, он принимал как факт и затем прослеживал его развитие.
Сначала я представил один из полюсов проявления фантазии — жизнь во время сна. Я показал, что внешние чувственные восприятия познаются во сне приглушенной жизнью сознания не так, как в бодрственном состоянии, а в символико-образном преображении: как переживаются внутренние телесные процессы в подобных символах, как возникают переживания не в будничном воспоминании, а некоторым образом в сознании, указывающем на активную работу пережитого в глубинах душевного бытия.
Во время сна сознание приглушено, ибо оно погружается в чувственно-физическую действительность и созерцает деятельность духовного в чувственном бытии, где духовное сокрыто в чувственном восприятии и является полусонному сознанию лишь в виде игры красок, поднимающихся из глубин чувственного.
В фантазии душа поднимается над обычным состоянием сознания настолько, насколько во время сна она погружается ниже его. Здесь предстает не скрытое в чувственном бытии духовное, а влияние этого духовного на человека. Но человек не может охватить духовное в его изначальном виде, и он бессознательно преобразует его в наглядные образы посредством душевного содержания, взятого им из чувственного мира. Сознание не достигает созерцания духовного мира, но оно переживает его в образах, заимствующих свое содержание из чувственного мира. Вследствие этого истинные творения фантазии хотя и являются продуктами духовного мира, но сам духовный мир не проникает в сознание людей.
В этой лекции я хотел показать один из путей, на котором проявляется работа существ духовного мира над развитием жизни.
Я пытался найти средства, при помощи которых можно было бы дать представление о переживаемом мной духовном мире и каким-либо образом связать его с тем, что доступно обычному сознанию. Я придерживался мнения, что говорить о духе необходимо, но при этом нужно считаться с формами выражения, привычными для данной научной эпохи.
Вторую лекцию[97] я прочитал в Вене по приглашению "Научного клуба". Речь в ней шла о возможности монистического мировоззрения при сохранении истинного познания духовного. Я постарался дать представление о том, как человек извне при помощи органов чувств охватывает физическую сторону действительности, а "изнутри" через духовное восприятие — ее духовную сторону, так что все переживаемое выступает как единый мир, в котором чувственное отражает дух, а дух творчески раскрывается в чувственном.
Все это происходило тогда, когда Геккель в своей речи о "Монизме как связующем звене между религией и наукой" дал формулировку своего монистического мировоззрения. Зная о моем пребывании в Веймаре, он прислал мне оттиск своей речи. Я ответил на оказанное мне внимание тем, что переслал Геккелю номер журнала, в котором была напечатана моя венская лекция. Прочитав ее, можно убедиться в том, как отрицательно я относился к монизму Геккеля. Для меня важно было показать отношение к такому монизму со стороны человека, имеющего прозрение в духовный мир.
Однако существовало еще одно обстоятельство, в силу которого я считал необходимым рассмотреть монизм в геккелевском исполнении. Он представал передо мной как явление естественнонаучной эпохи. Философы видели в Геккеле дилетанта-философа, который в действительности не знает ничего иного, кроме форм живых существ, к которым он применял дарвинистические идеи в той форме, в какой он их усвоил, смело утверждая при этом, что для выработки мировоззрения необходимо применять лишь то, что может представить себе дарвини-стически образованный наблюдатель природы. Естествоиспытатели видели в Геккеле фантазера, выводящего из естественнонаучных наблюдений произвольные заключения.
В то время, как в моей работе нужно было дать представление о внутреннем состоянии господствовавшего в Йене столетие тому назад мышления о мире и человеке, о природе и духе: ведь Гете заронил в это мышление свои естественнонаучные идеи, — в случае Геккеля наглядно обрисовывалось то, что мыслили в этом направлении в тогдашней современности. Во время работы перед моим душевным взором во всех подробностях вставало отношение Гете к современному ему естествознанию. В той же Йене, где Гете почерпнул столь важные для него импульсы, послужившие формированию его идей о явлениях и существах природы, столетие спустя развивал свою деятельность Геккель, который посчитал себя вправе, исходя из познания природы, говорить о мировоззрении.
Кроме того на одном из первых заседаний Гетевского общества, которое я посещал в пору моей работы в Веймаре, Гельмгольц[98] прочитал доклад "Предвосхищения Гете относительно грядущих естественнонаучных идей". В этом докладе указывалось на то, как по счастливому вдохновению Гете удалось "предвосхитить" многое из позднейших естественнонаучных идей, но говорилось также о его заблуждениях в этой области, выразившихся в его учении о цвете.
При взгляде на Геккеля[99] мне всегда хотелось иметь перед душой собственное суждение Гете о развитии естественнонаучных воззрений в последовавшее за их разработкой столетие; когда же я слушал Гельмгольца, моей душе представало суждение о Гете, вытекавшее из этого развития.
Я не мог не сказать себе, что если мыслить о сущности природы исходя из господствующего духовного настроя современной эпохи, то результатом будет то, что в полной философской наивности мыслит об этом Геккель; те же, кто спорит с ним, обнаруживают во всем, что они остановились на просто чувственном воззрении и не желают развивать это воззрение через мышление.
Сначала я не ощущал потребности лично познакомиться с Геккелем, о котором мне приходилось много размышлять. Но тут подошло его шестидесятилетие, и мне пришлось принять участие в блестящем празднестве, устроенном в Йене. Меня привлекал чисто человеческий аспект этого празднества. Во время обеда ко мне подошел сын Геккеля, с которым я познакомился в Веймаре, где он учился в школе живописи, и сказал, что его отец хотел бы, чтобы я представился ему. Сын и выполнил это поручение.
Так произошло мое личное знакомство с Геккелем. Это была обаятельная личность. Глаза его наивно и кротко взирали на мир, так кротко, что возникало ощущение: взор этот угаснет, если его пронзит острота мышления. Он мог переносить только впечатления органов чувств, но не мысли, раскрывающиеся в вещах и процессах. Каждое движение у Геккеля было направлено к выявлению того, что выражают органы чувств, а не к раскрытию господствующих в них мыслей. Я понял любовь Геккеля к живописи — он растворялся в чувственном созерцании.
Там, где ему приходилось размышлять, он переставал развивать душевную деятельность и предпочитал закреплять увиденное при помощи кисти. Такова была сущность Геккеля. Если бы ему удалось раскрыть ее до конца, то обнаружилось бы нечто необыкновенно привлекательное, истинно человеческое.
Однако в одном из уголков этой души таилось нечто, упрямо желавшее проявить себя как определенное мыслительное содержание. Нечто из совершенно иного направления, чем его обостренное чувство природы. То желала заявить о себе его прежняя земная жизнь, окрашенная фанатизмом и направленная на совсем иное, чем природа. В тайниках души изживала себя религиозная политика, прибегая для своего проявления к идеям о природе.
Так жили в Геккеле, находясь в противоречии друг с другом, два существа. Одно из них — это человек с кротким, любовным отношением к природе, и за ним, словно тень — другое существо с непродуманными, узкоограниченными идеями, дышавшими фанатизмом. Когда Геккель говорил, его кротость не допускала проявления фанатизма в слове: природная мягкость укрощала в разговоре скрытые демонические силы. Это была загадочная личность, встречаясь с которой нельзя было не любить ее, но часто можно было впасть в гнев, слушая ее суждения. Таким я видел Геккеля, когда он в 90-е годы прошлого столетия подготавливал то, что позднее привело к ожесточенной духовной борьбе, разыгравшейся на рубеже нового столетия по поводу его идейного направления.
