Так жили в Геккеле, находясь в противоречии друг с другом, два существа. Одно из них — это человек с кротким, любовным отношением к природе, и за ним, словно тень — другое существо с непродуманными, узкоограниченными идеями, дышавшими фанатизмом. Когда Геккель говорил, его кротость не допускала проявления фанатизма в слове: природная мягкость укрощала в разговоре скрытые демонические силы. Это была загадочная личность, встречаясь с которой нельзя было не любить ее, но часто можно было впасть в гнев, слушая ее суждения. Таким я видел Геккеля, когда он в 90-е годы прошлого столетия подготавливал то, что позднее привело к ожесточенной духовной борьбе, разыгравшейся на рубеже нового столетия по поводу его идейного направления.
Среди посетителей Веймара был также и Генрих фон Трейчке[100]. Я познакомился с ним на обеде у Зуфана. Этот человек, о котором так много спорили, произвел на меня глубокое впечатление. Трейчке был совершенно глухим. С ним изъяснялись при помощи записок, излагая на бумаге все, что хотели ему сказать. Это привело к тому, что он всегда был в центре внимания любого общества. Как только ему подавали записку, он начинал отвечать на нее, но настоящей беседы не получалось. Его присутствие было для других людей гораздо заметнее, чем присутствие других для него. И это отразилось на его душевном настрое. Он говорил, не считаясь с возражениями, с которыми обычно встречается человек, когда он делится своими мыслями с другими людьми. Было очевидно, что это укоренилось в его самосознании. Не встречая возражений со стороны других, он сильнее ощущал ценность того, что думал сам.
Первый вопрос, с которым обратился ко мне Трейчке, был: откуда я родом. Я написал, что я австриец. Трейчке ответил: австрийцы или очень хорошие и гениальные люди, или плуты. Возникало впечатление, что уединение, в котором жила его душа вследствие глухоты, заставляет его говорить парадоксы и находить в этом внутреннее удовлетворение. Гости, приглашенные к обеду, оставались у Зуфана обычно на целый вечер. Так было и на этот раз. Можно было увидеть, как проявляется его личность. В духовной индивидуальности этого широкоплечего человека присутствовало нечто, заставлявшее людей считаться с ним. Нельзя сказать, что Трейчке поучал, ведь все, что он говорил, носило личностный характер. В каждом его слове жило страстное желание выразить себя. Как повелителен был его тон, даже когда он просто о чем-то рассказывал! Он хотел, чтобы его слова брали слушателя за живое. Его утверждения озарялись странным огнем, мерцавшим в его глазах. Разговор зашел о мировоззрении Мольтке[101], как оно выражено в его воспоминаниях. Трейчке отвергал безличный, напоминающий математическое мышление метод, при помощи которого Мольтке рассматривал происходящие в мире события. Трейчке умел судить о вещах только с сильной личной симпатией или антипатией. Люди, которые, подобно Трейчке, сильно привязаны к личностному в себе, могут производить впечатление только в том случае, если личностное тесно и значительно связано с тем, что они излагают. Именно так было с Трейчке. Когда он говорил об исторических фактах, казалось, что они происходят в настоящее время и что он присутствовал при этих событиях, проявляя свою радость или огорчение. Слушая этого человека, можно было получить впечатление личностного во всей его безграничной силе, но никакого отношения к содержанию сказанного при этом не возникало. Близкие дружеские отношения сложились у меня и с другим посетителем Веймара. Это был Людвиг Лайстнер[102], тонкая, гармоничная в себе, не чуждая духовных интересов личность. Он был литературным экспертом в книжном магазине при издательстве Котты и в этом же качестве работал в Гетевском архиве. Почти все свое свободное время мы проводили вместе. Его главное сочинение — "Загадка сфинкса" — было тогда уже опубликовано. Это своего рода история мифа. В истолковании мифов он шел своим собственным путем. Беседы наши часто касались той области, о которой идет речь в этой замечательной книге. Лайстнер отвергал всяческие толкования сказок, мифов, которые более или менее сознательно сводились к фантазии, основанной на символах. Происхождение у народов мифологического воззрения на природу он приписывал сновидениям, в частности, снамкошмарам. Удушающий кошмар, встающий как мучительный вопрос перед видящим сон человеком, становится домовым, эльфом, демоном-мучителем; сонмы призраков, по мнению Лайстнера, вздымаются из видящего сон человека. Вопрошающий сфинкс есть другая метаморфоза "полудницы", которая является в поле спящему человеку и задает ему вопросы, на которые тот должен ответить. Людвиг Лайстнер выискивает все парадоксальные и исполненные смысла, мучительные и радостные образы, порождаемые сновидением, и доказывает их присутствие в сказках и мифах. При каждой такой беседе у меня возникало чувство: как легко удалось этому человеку найти путь от действующего в человеке во время сна подсознательного к сверхсознательному, которое принадлежит к реальному духовному миру. Он благожелательно и без возражений выслушивал мои объяснения относительно этих вещей, но внутреннего отношения к сказанному у него не возникало. Этому мешал свойственный эпохе страх потерять "научную почву" при приближении к духовному как таковому. Отношение Людвига Лайстнера к искусству и поэзии отличалось той особенностью, что он относил миф к реальным переживаниям сна, а не к абстрактно творящей фантазии. Поэтому все творческое в человеке приобретало в его понимании мировое значение.
Это была тонкая поэтическая личность, отличавшаяся поразительным внутренним спокойствием и душевной замкнутостью. Его суждения — о чем бы ни заходила речь — всегда были поэтичны. Он, собственно, и не знал непоэтических понятий. Я пережил с ним в Веймаре, а затем и при посещении Штутгарта, где я у него останавливался, прекраснейшие часы. Рядом с ним всегда была его жена, совершенно поглощенная его духовным существом. Людвиг Лайстнер был для нее, собственно, всем, что связывало ее с миром. После посещения Веймара он жил недолго. Жена вскоре последовала за ним; мир опустел для нее, когда не стало в нем ее мужа. Это была на редкость деликатная и в этом своем качестве действительно замечательная женщина. Она умела всегда отсутствовать, если боялась помешать, и всегда была на месте, если нужно было о чем-то позаботиться. По-матерински охраняла она Людвига Лайстнера, обладавшего при всей своей тонкой духовности весьма хрупким здоровьем.
С немногими я мог говорить так, как с Людвигом Лайстнером, об идеализме немецких философов — Фихте, Гегеля, Шеллинга. Он живо ощущал реальность идеального, присущую этим философам. Когда я однажды поделился с ним своим беспокойством по поводу односторонности естественнонаучного мировоззрения, он сказал: люди не имеют никакого представления о значении творческого начала в человеческой душе. Они не знают, что в этом творческом начале живет такое же содержание мира, как и в явлениях природы.
Однако занятия литературой и искусством не затемняли в Людвиге Лайстнере чисто человеческих качеств. Его манера держаться отличалась скромностью; кто понимал это, тот вскоре после знакомства с ним проникался значительностью его личности. Официальные исследователи мифа относились к его точке зрения отрицательно, почти не обращая на нее внимания. И этот человек, которому предназначалось по его внутренней значимости одно из первых мест в духовной жизни, остался почти незамеченным. Наука о мифе могла бы почерпнуть из его "Загадки сфинкса" совершенно новые импульсы, но книга эта не оказала почти никакого влияния.
Людвигу Лайстнеру было поручено "Библиотекой мировой литературы" издательства Котты издание полного собрания Шопенгауэра, а также избранных сочинений Жан-Поля. Он передал их мне. И к моим веймарским задачам прибавилась еще и полная проработка философа-пессимиста и гениально-парадоксального Жан-Поля. Обе эти работы представляли для меня глубочайший интерес, поскольку я любил переноситься в духовные организации, совершенно противоположные моей. Не внешние мотивы руководили Людвигом Лайстнером при передаче мне изданий Шопенгауэра и Жан-Поля — поручение это было результатом наших бесед об этих двух личностях. И мысль эта появилась у него именно во время одной из таких бесед.
В Веймаре жил тогда Ганс Ольден[103] со своей женой Гретой Ольден. Они собрали вокруг себя круг единомышленников, который хотел жить "в настоящем" в противовес всем тем, кто, как бы продолжая прошлое, видел в Гетевском архиве и Гетевском обществе средоточие духовной жизни. Я был принят в этот круг и с большой симпатией вспоминаю все, что было там мной пережито.
Идеи, застывавшие при сопереживании в архиве "филологического метода", становились свободными, живыми, как только попадали в дом Ольдена, где с интересом относились ко всем возникающим мыслям, чтобы новый образ мышления обрел в человечестве твердую почву; в то же время они болезненно ощущали предрассудки старой культуры и задумывались об идеалах будущего.
