Александр Петров - Дочь генерала

Она еще постучала в дверь, покричала, взывая к их совести. Высунулась из своей комнаты Наташа и умоляюще посмотрела на мужа. Он был непреклонен: поцеловав жену, отправил обратно в комнату, сам вышел на лестничную площадку, подхватил грязную рваную сумку, взял тещу за руку и на этот раз вывел из подъезда. Вахтеру сказал, чтобы без его личного разрешения эту женщину сюда не впускать. На улице стояла сырая ночь с холодным ветром. Теща медленно прошла полдороги до арки и вернулась к Сергею, наблюдавшему за ней.

— Прости, Сергей, я больше не буду.

— Пообещай мне, что ты ляжешь в больницу, вылечишься от алкоголизма и станешь жить по-христиански.

— Обещаю…

Через своих знакомых Сергей устроил тещу в больницу. После обследования врач сообщил ему, что у больной последняя стадия цирроза печени. Жить ей осталось не больше месяца-двух. Сергей привел в палату священника, сообщил теще о близости смерти и попросил ее исповедать свои грехи. Она согласилась.

Умирала она легко. Священник приходил каждую неделю, исповедовал ее, причащал, соборовал. То Сергей, то Наташа, то сразу оба — навещали ее. В последнее их свидание умирающая улыбалась, просила у всех прощения, плакала и снова улыбалась. Прежде чем им уйти, она поблагодарила Наташу с Сергеем и в изнеможении уснула. На лице, уголках губ, так и осталась едва заметная улыбка.

В ту ночь Наташина мама умерла. Никого не потревожив. Так она и лежала: скрестив руки на груди, с улыбкой в уголках губ. Похоронили ее рядом с генералом. Она вернулась к нему, покаявшейся и прощенной.

На Крестопоклонную позвонил монах и предложил съездить в Дивеево. Вариант с автомобилем пришлось отменить: о. Максим болел, особенно постами, и сугубо — Великим постом. Этот человек появлялся в те моменты, когда Сергей нуждался в духовном совете или молитвенной поддержке. Да этот больной монах и сам являл собою живой совет по спасению души в условиях современного мегаполиса.

Внешность его вполне соответствовала переводу имени с греческого — «величайший». Он был не просто крупным, но монументальным. В молодости увлекался борьбой, потом принял монашество и, как это случается с бывшими спортсменами, — раздался вширь и погрузнел. А когда его рукоположили в иеромонахи, согласно древней поповской традиции, приобрел «походный аналой» — округло выдающийся вперед живот. Кроме восьмичасового монашеского молитвенного правила, отец Максим весьма благодушно нес на могучих плечах крест болезней и гонений. С работы, из приходов, из монастыря его выгоняли обычно через год-другой. Тогда он ложился на диван болеть и принимал многочисленную паству на дому, в маленькой квартирке на окраине города.

Когда стараниями духовных чад его укладывали в закрытую клинику, там ему торжественно вручали результат обследования на пяти листах. Больной иронично зачитывал перечень из более тридцати болезней, половина которых была смертельна, а остальная — практически неизлечима. Главврач, завидев его на обходе, каждый раз воздевал к потолку мохнатые руки и торжественно произносил:

— Опять у меня этот клад болезней! Он еще и улыбается. Да на твоей истории болезни, отец святой, докторскую можно защитить, да не одну! — И после троекратного смачного лобызания с пациентом: — Рад. Очень рад, что не помер, как предписывал тебе мой заместитель пять лет тому назад. А, давай, мы его отправим в шок, и ты у нас еще лет десять-двадцать побегаешь, а?

На что многоболезный отвечал:

— Это уж, доктор, сколько Господь отпустит, столько и приму на грудь!

— Гигант! — Восхищенно кивал профессор. — Вестимо гигант.

Но и это еще не всё. В его мощных артериях кроме обычных русской, украинской и татарской пульсировал коктейль из французской, немецкой, итальянской и, кажется, румынской кровей. Дело в том, что отец его был французским дворянином. Это объясняет сразу несколько странностей о. Максима: два с половиной высших образования, свободное владение почти всеми европейскими языками и… тяготение к юродству. Еще он позволял себе писать иконы под старинную музыку 17–19 века, отдавая дань уважения тому периоду своих духовных исканий, когда пытался найти искру Божию в культурном наследии предков. Ну как, скажите на милость, при такой образовательно-генетической нагрузке да не подурачиться!

Окормлял отца Максима схиархимандрит Пуд, который на вопросы интеллигентов «об высоком» падал на колени и умолял простить его «скудоумие», потому что он «дурак-дураком». Вальяжные философствующие господа, усиленно ищущие знамений, почему-то повергались в непривычное смущение и приступали к поискам выхода вон. Впрочем, иногда схимник разражался длинными витиеватыми тирадами из философии, плавно переходя к святым отцам, показывая беспомощность первых и божественную гениальность вторых. Кто понимал его, тот получал удовольствие, а кто начинал ёрничать, того он убалтывал, подобно вокзальному наперсточнику, и тот сбегал, как от сумасшедшего. А юродствующий архимандрит на всякой случай окроплял помещение святой водой, облегченно вздыхал и продолжал прерванную молитву.

В полночь встретились отец Максим с Сергеем на Казанском вокзале и сели в поезд. Рано утром в Арзамасе взяли такси и в первую очередь заехали на Соборную площадь поклониться нерукотворному Кресту в зимнем соборе. Тут же на площади зашли в женский монастырь и приложились к чудотворному образу Пресвятой Богородицы. Эта святыня находится в подземном храме и обычно для всех прочих малодоступна. Только не для отца Максима, перед которым монахини отступали в благоговейном страхе. Не доезжая Дивеева в храме села Суворово обошли раки с мощами блаженных мучениц. В Дивееве, забросив сумки к тете Нине с дядей Сашей, пошли взять благословение у батюшки Серафима.

В решетчатых воротах монастыря стояли нищие. Среди них особым колоритом выделялись две дамы в драповых пальто с опухшими лицами и черно-красными руками. Отец Максим раздал монеты и каждой поклонился, прося молитв о «великом грешнике Максиме». Те, сдвинув бровки, тонко заголосили:

— Господи, помилуй раба Твоего батюшку Максима!

— Не продадите мне вот это? — спросил он полупьяную тетку, указывая на грязный платок на ящике для сидения.

— А за скока? — сверкнула она заплывшими глазками.

— Сотню даю, — протянул он купюру.

— Три поллитры с закусью!!! — зашипела соседка.

— Благослови, отче, — кивнула дама, сурово поджав губы. — Нам для доброго человека ни-и-и-чо не жалко.

От ворот отец Максим отходил с засаленным платком на клобуке. В очереди к мощам Преподобного он стал в самый конец и, низко опустив голову, вместе с мирянами отстоял очередь. Только у самой раки девочка-монахиня поклонилась ему в пол и пропустила вперед. Буквально следом за Сергеем собор закрыли на уборку.

На погосте они стали обходить кресты. Тамошние блаженненькие завсегдатаи бросались монаху в ноги. «Узнали своего», — проворчал тот, поправляя пеструю тряпицу на черном клобуке. Отойдя от креста блаженной Паши Саровской, отец Максим просиял:

— Она меня по-нашему, по-блаженному, поприветствовала!

— Это как? — спросил Сергей.

— Штаны с меня сняла, — улыбнулся он, держа руку на животе. — Пойду в туалет, приведу себя в порядок: кажется, ремень порвался.

После погоста он потянул Сергея на Канавку Царицы Небесной. Они достали четки и очень медленно прошли с «Богородичной» молитвой, прикладываясь к влажным мраморным крестам.

В Дивеево погода менялась каждый час. Утренние густые туманы сменились солнцем. Потом вдруг нагнало тучи, и воздух наполнился медленно падающими крупными снежинками. Они падали Сергею за ворот, вдыхались ртом и ноздрями, ложились пухом на ресницы, губы, плечи… По спине пронеслась волна озноба. Где-то рядом протяжно каркнула ворона и раздался смех ребенка. На душе стало светло и грустно, как в молодости во время прослушивания блюза. Он произнес шепотом: «Белый блюз» — в груди прозвучали первые аккорды протяжной песни-плача и потекли слова:

На всенощной отец Максим сел на скамью в самый угол, а потом Сергей его потерял из виду. Не нашел его ни в монастыре, ни на Канавке, ни дома.