Его толкование Писания и богословские опыты отмечены глубоким влиянием Оригена, которого он, кстати, пытался переводить. Подобно богословам Александрийской школы, он хотел проникнуть за пределы буквального смысла и обрести смысл духовный, скрытый за буквой. «Напитайся Ветхим или Новый Заветом, в том и другом обретешь Христа».
ПАСТЫРЬ
Амвросий — прежде всего пастырь, отец верующих. Недаром Августин запомнил его «окруженным толпой бедняков, и нелегко было к нему пробиться». Доступный каждому из страждущих этот епископ изначально посвятил свою жизнь посредничеству Слова. Все его писания суть записи проповедей. Его догматические и аскетические трактаты — приложения к тем же проповедям. Миланский епископ шел целиком от Писания. Он и начал с евангельских проповедей, обратившись поначалу к Евангелию от Луки, которое, очевидно, представлялось ему наименее трудным для истолкования. Толкования его дошли до нас, это самые пространные произведения миланского епископа, они полностью основаны на соображениях Оригена.
До нас дошло также несколько малых трактатов — это, вероятно, предварительные конспекты произнесенных им проповедей — о рае, об Авеле и Каине, о Ное, об Аврааме, Исааке и душе, об Иосифе и жизни блаженной. Толкование на сотворение мира, вдохновленное Василием Великим, было произнесено с амвона во время Великого поста.
Многие его писания родились в процессе приуготовления оглашенных. Посвящение в таинства христианской веры, подготовка к крещению занимали большое место в жизни епископа. Он изъяснял оглашенным таинства и литургию на примерах из Библии; растолковывал обряды крещения и богослужения. Мы имеем две версии его огласительных проповедей — «О таинствах» и «Об обрядах» — одну тщательно отредактированную, другую скорописную; на радость историкам, при сравнении можно обнаружить интонации живой речи.
Амвросий был замечательным оратором, и Августин, признанный авторитет в этой области, не уставал его слушать. Но проповеди Амвросия были лишь частью его литургического действа. Епископ привлекал верующих к участию в богослужении и ввел в обычай народные песнопения. Он обновил в Милане исполнение псалмов по антиохийскому примеру. Он и сам писал гимны и клал их на мелодии, вдохновленные греческими песнопениями. Некоторые из его сочинений и поныне служат благочестию восточной Церкви.
Епископ Миланский знал по опыту, что современное ему общество еще нельзя назвать вполне христианским. Он взялся реформировать нравы, указывая на евангельские образцы. Он дал Западу первый трактат о христианской этике, «De officiis», где многое, вплоть до названия, заимствовал у Цицерона; вдохновляясь трудами великого латинского оратора, он старался перетолковать его на христианский манер. Он не отвергал римскую древность и даже ссылался на римских поэтов, похоже, не отдавая себе отчета, в каком упадке находились римские установления.
Амвросий особенно заботился о христианском образе жизни, превыше всего — о девственности, одной из прекраснейших побед христианства над языческими нравами. Он говорит об этом с замечательным тактом, недоступным тому же Августину. Мы не найдем у него ни намека на пошлость или нескромность в духе Тертуллиана. Слова о девственности, вероятно, вдохновленные его мариолатрией, он как бы исторгает из собственного сердца.
Девственность превозносится во многих его произведениях. Одно из них адресовано его сестре Марцеллине, которая собрала вокруг себя миланских девственниц. Равным образом Амвросий заботился и о пастырском руководстве вдов и написал для них особый духовный трактат.
РЕВНИТЕЛЬ СПРАВЕДЛИВОСТИ
В обществе, где неравенство состояний было нормой жизни даже в церковной среде, епископ Миланский с исключительным упорством отстаивал христианский принцип, которым многие с легкостью пренебрегали: с отчетливостью правоведа и суровостью моралиста он обличал вред денежных отношений и избытка собственности. Смелостью обличении он едва ли не превосходил самого Василия. В одном из трактатов этот охранитель власти Рима писал: «Ты раздаешь бедным вовсе не свое добро, ты возвращаешь им их собственное. Ибо ты присвоил из того, что дано всем в общее пользование. Земля принадлежит всем, а не одним лишь богачам, и тех, кто не трудится на ней, меньше, нежели тружеников. Итак, ты отдаешь долг, а вовсе не сыплешь щедротами».
История сохранила яркие свидетельства деятельного стремления Амвросия укрепить независимость Церкви. Ко времени арианских распрей имперское вмешательство в дела веры причинило столько вреда, что весьма уместно прозвучало напоминание епископа Миланского о преданном забвению принципе: «Император — в Церкви, а не над нею». Когда поруганию предавалось Евангелие или простая справедливость, Амвросии умел отрешаться от личной приязни и даже от дружбы. Ему, бывшему сановнику, представителю власти, требовалось для этого особое мужество. Он направил на путь истинный и самого великого Феодосия, когда тот повелел истребить в Фессалониках семь тысяч человек, в том числе женщин и детей, в отместку за убийство мятежниками готского военачальника. Амвросий заклеймил преступление и отлучил императора. Кесарь поначалу упорствовал, но затем раскаялся, и в Рождественскую ночь 390 г. могущественнейший из земных властителей в покаянном облачении признал свой грех, повинился в нем, и лишь затем был снова принят в лоно Церкви. У той жестокой эпохи было и свое величие. Пятью годами позже тот же Амвросий произнес погребальное слово императору. Сам он пережил его лишь на два года.
В том, что римский аристократ стал в сумеречном IV в. отцом бедняков, явлено евангельское чудо. Останься он язычником, он, вероятно, жил бы на склоне лет одиноко и безоблачно и вечерней порою услаждал бы душу чтением Виргилия. Благая весть претворила сановника в служителя Церкви, сделала целомудренника отцом окрестной бедноты. Вера очеловечила римского правителя: он стал вполне человеком, близко соприкоснувшись с обычными людьми. По благодати он сделался пастырем для малых сих. К нему самому относятся его слова о Христе, «который не искал общества ученых, ни бесед с мудрецами, но был с простым людом, с теми, кто и оценить‑то не мог, что слышал». Правда, Августин встретил известие о его епископстве несколько критически. Возможно, Амвросий был придирчив к молодому и честолюбивому ритору, а может статься, он просто испытывал чересчур страстного африканца.
ЛИЧНОСТЬ
Этот рачительный римлянин жил в скрытом напряжении чувств: возможно, он унаследовал страстную натуру матери, еще пылавшую огнем веры. Нигде это не проявилось с такой силой, как в его речи на похоронах молодого императора Валентиниана II. убитого в 392 г.: «Господь и Бог мой, невозможно пожелать для других лучшего, нежели желаешь для себя. И вот я молю Тебя: не отлучи меня, по смерти, от лица тех, кого столь нежно любил я на земле».
Душевные глубины Амвросия обнаруживаются главным образом в молитве. Она раскрывает тайную сущность его жизни. Но даже в этих мистических излияниях он целиком зависит от Оригена, вернее — находит себя в нем. Молитвы Амвросия в пылких выражениях изъясняют его любовь ко Христу и предвосхищают св. Бернарда.
Его поразительная искренность выдает смиренное сердце, чуткую душу и ту особую впечатлительность, благодаря которой он полюбил Виргилия. Как только этот сдержанный римлянин на минуту отрешается от своей сдержанности, он оказывается на редкость чувствительным. Как Иларий, он кипит под ледяной коркой. Этот пастырь умел смирять свои чувства и не знал снисхождения, если под угрозой оказывалась справедливость или попиралось человеческое достоинство, — пусть даже попрал его и сам римский император, — но человека слабого и грешного всегда готов был утешить и поддержать.
Евангелие от Луки учило его бережной снисходительности к падшим. «Ниспошли мне, — писал он, — сострадание всякий раз, как я окажусь свидетелем грехопадения, дабы я не карал высокомерно, но плакал и сокрушался». Эти свойства отчетливо проявляются в его переписке. В ней виден человек деловой, энергичный, но и неизбывно добрый, покоряющий своим мягким обаянием.
СОЧИНЕНИЯ
Писания Амвросия не дают о нем полного представления. В них, разумеется, немало достоинств, однако философское и богословское образование его было недостаточным, не было у него ни силы богословской мысли, ни творческого воображения, какими прославился ученик его Августин. Писал он наскоро, затертыми фразами, примеряясь ко вкусам эпохи. Он был слишком занят своими пастырскими делами, чтобы отделывать слог и создавать образцовое произведение изящной словесности. Впрочем, дошедшие до нас два черновика его наставлений о таинствах свидетельствуют, что он умел работать над словом.
Говорил он, несомненно, лучше, чем писал. Речь его отличалась естественной интонацией и прямотой, а подчас и резкостью выражений. Он знал людей и владел их настроением. Он умел завораживать, об этом говорит и Августин: «Там я и задержался; ибо слово его пригвоздило мой рассеянный слух. По правде говоря, мне и нужды не было до смысла его слов, я им пренебрегал; но проникся очарованием его речи» («Исповедь», 5, 13).
