— Вы читали Коран?
— Нет. Честно говоря, у меня просто не хватает терпения, чтобы засесть за такую книгу. Но если говорить без глупостей, то к представителям ислама я отношусь хорошо, а их религия для меня никакой роли не играет.
— А вы знаете, что чеченцы заметно отличаются от прочих мусульманских народов? Мне это хорошо известно по армейским годам: у нас служило много кавказцев и среднеазиатов — чеченцы на их фоне выделялись разительно, не столько внешностью, сколько манерой держать себя, выражением лица, духом. Я служил задолго до чеченской войны и никакого предубеждения к ним иметь не мог, но, поверьте, уже тогда все видели какое-то темное облако вокруг них, какую-то нехорошую печать на их лицах…
— Да, мне так и сказал один мой интернет-собеседник: «Нам ни в какой толпе не затеряться, нас везде узнают!» Но, может быть, это-то в них и нравится… И сама их жестокость притягивает к ним многих — и меня в том числе.
— То есть вы поддались темному обаянию?
— Да, вот именно… Но я ведь не уникум какой-то, я часто и слышала, и читала, что женщины ими увлекаются — и вообще кавказцами и Шамилем Басаевым в частности. Что-то, значит, в них есть. Возможно, это наваждение такое — не знаю…
— А история Евгения Родионова вам известна?
— Да, конечно. Я помню, как меня шокировала фраза его матери: «Над пленными издевались не только боевики. Деньги из солдатских матерей тянули не только боевики. Я другой такой нации не знаю. Не имеют они права жить рядом с нормальными людьми». Потом я подумала, что уж кто-кто, а она-то имела право так сказать. А вообще я стараюсь найти какую-то разумную середину. Но они же есть, чеченцы, от них же никуда не деться! Я стараюсь себе объяснить, что в принципе они такие же люди, как и все. Ну да, может быть, среди них больше, чем у других наций отрицательного, но в принципе, они такие же люди.
— Но ведь даже то, что среди репрессированных Сталиным народов оказались именно чеченцы, этот факт должен же о чем-то говорить? Не молдаване, не эстонцы, — хотя в Прибалтике было мощное сопротивление советской власти, — а именно чеченцы…
— Ну так что же, давайте возьмем гранатометы и всех их перестреляем, — так что ли? Неужели они все до одного — плохие? Я этого не могу представить: я вообще с плохими людьми в жизни сталкивалась очень мало. Честно говоря, мне в жизни повезло. Я вот все жалуюсь, я ругаю свою жизнь, а мне так повезло: я по-настоящему плохих людей в жизни не встречала. Ни разу! Я слышала о них, я о них читала — и только…
— А по-настоящему хороших? Таких, о которых хочется сказать: вот это человек!
— По-настоящему хороших? Как Арагорн? Даже не знаю. Ведь у каждого человека есть свои недостатки.
— Ну, не то чтобы ангела, но человека, к которому бы вы испытывали настоящее уважение.
— Даже не знаю… Нет… Наверное, нет…
Собственно говоря, на этом можно и точку поставить в нашем интервью. Все главное уже сказано. Хочется подвести итог.
Я знаю, что есть люди, которых позиция Ольги нимало не удивит: тех, для кого чеченская война — проявление «русского империализма» и «стремление к порабощению малых народов». Этих людей много, но хочется сразу вынести их за скобки: я обращаюсь не к ним. Я обращаюсь к тем, кого слова Ольги неприятно поразили. Я знаю, что осудить Ольгу легко. После Беслана влюбиться в Басаева — это, пожалуй, что-то запредельное.
А что, если — нет? А что, если это — в порядке вещей? Мне рассказывал один ветеран, участвовавший в штурме Кенигсберга: едва отгремели залпы, едва русские вошли в город, как навстречу им вышли немецкие женщины. Завязались знакомства, пошли флирты, ну — и так далее. Меня этот рассказ поразил: как ни относись к солдатам вермахта, но ведь для этих женщин они были мужьями, отцами, братьями, они с оружием в руках защищали их родной город, и — что же?.. Потом я вычитал в какой-то исторической книге: когда вождь гуннов Атилла приближался к Риму, все знатные римские матроны были заочно влюблены в него и только ждали момента, когда Рим падет, чтобы лично засвидетельствовать вражескому предводителю свои чувства.
Итак, дорогие друзья, — те, кто уже осудил Ольгу за непатриотизм, за равнодушие к чужим страданиям, за книжное представление о жизни, — задумайтесь над этими двумя примерами. Задумайтесь и взгляните на себя. Ольга — всего лишь двадцатипятилетняя горожанка, выросшая под крылом у папы с мамой, с нее нельзя требовать многого. Многое нужно требовать с нас. Темное обаяние берет силу, когда нет светлого. Любовь к отрицательному персонажу появляется тогда, когда положительный прописан слабо. Ольга никогда не встречала по-настоящему хорошего человека — почему мы не стали этими людьми? Мы не стали ими — и мы проигрываем, чему же удивляться, чему возмущаться? Победитель забирает все, проигравший все теряет.
* * *
Странная вещь это тёмное обаяние. Как это говорится: «Человек удобопреклонен ко греху…» В сущности говоря, что это значит? Мы, грешники, всегда найдём себе оправдание, мы сошлёмся на непростую жизнь, на политику, на здоровье, на обычай, на необходимость, — но правда в том, что нам просто нравится грех. Нравится бескорыстно и от души. Я сейчас не стану прятаться за собеседником, — поговорю немного от себя. Недавно в России отмечался юбилей государственной табачной торговли, — по этому случаю довелось мне написать вот такие строчки:
Курение — это грех в чистом виде, грех, как таковой, незамутнённый никакими благими намерениями, никакими вескими оправданиями, никакой жизненной необходимостью. Если вы хотите понять, что такое грех, рассмотрите попристальней курение.
Всякий куривший (курящий) прекрасно помнит свою первую затяжку. Такое не забывается. Более омерзительное ощущение представить себе трудно. И вот я стою в коридоре общежития, опершись о подоконник (иначе упаду) и затяжку за затяжкой выкуриваю свою первую сигарету, а вокруг столпились друзья-товарищи и только что не аплодируют: цирк приехал! такой-то начал курить! Разве я не знал о вреде курения? Прекрасно знал. Разве мне было приятно, разве я хоть малейшее удовольствие от этой сигареты получал? Нет, и более того: казалось — ещё одна затяжка, и помру. И всё-таки эту затяжку делал. Может быть, я чаял получить какие-то выгоды от курения? Хотел, может быть, выглядеть более мужественным? Да нет же: некурящих наших товарищей никогда никто не считал за хлюпиков.
Итак, подведём итоги: мне было чудовищно противно — это раз; я знал, что курение вредно, — это два; смутно осознавалось, что курение может бить по карману, — это три; я не раз слышал (а вскоре и на собственной шкуре узнал), что такое зависимость от сигареты, когда каждый шаг приходится сверять с пачкой — её наполненностью, — это четыре… Знания, простая житейская логика, даже физиология — всё криком кричало мне: не надо курить!
Я и начал курить.
Как объяснить это? — Стадным инстинктом? — так не было никакого стада, курящих и некурящих вокруг меня было примерно поровну. Любопытством? — но любопытство удовлетворилось первой же затяжкой, и продолжение не требовалось… Нет этому никакого объяснения, кроме одного: грех для нашей падшей души привлекателен сам по себе, без дополнительных оправданий. Когда Ева сорвала запретный плод, она убеждала себя, что делает это потому, что «дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что даёт знание» (Быт. 3, 6), но в сущности её привлекала сама возможность сделать то, чего делать нельзя.
Вся сладость запретного плода — именно в его запретности. Откуда в нас это неистребимое желание переступить черту, эта поперечность, это злорадство над самим собой, над своей душой? Наивный, как дитя, Чернышевский сочинял свою теорию «разумного эгоизма»: дескать, поступай всегда сообразно со своей личной пользой, и общество от этого выиграет. Если бы человек мог! Нет, его неудержимо тянет поступать наперекор себе, во вред себе, в погибель себе. Душа наша не только от рождения христианка, — она и праведница, она всегда видит, где зло и где добро, и всегда даёт нам знать об этом. Мы её слышим — и с удовольствием поступаем наоборот. «Желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю». (Рим. 7, 18–19).
…Да, под любой грех можно придумать соответствующее оправдание:
— блуд — это, дескать, врождённый инстинкт к продолжению рода;
— чревоугодие — необходимость поддерживать жизненные силы;
— ложь — «иногда полезно скрыть правду»;
— воровство — «но я же с голоду помру, если не украду»;
— убийство — «но должен же я отомстить этому гаду!»;
и т. д., и т. д., и т. д. Любой грех можно повернуть так, чтобы он не казался грехом. Любой — только не курение. Человек курит просто потому, что этого делать нельзя. Просто потому, что это грех. Удобный в обращении, необременительный, компактный грех.
