- Дорогой мой, в этой Галилее года не проходит, чтоб не объявился очередной безумный мессия. На сей счет пускай у римлян голова болит - они быстрехонько бунтовщиков призовут к порядку.
Я намекнул, не ровен час толпа могла захватить храм; собеседник возразил, святилище, дескать, постоянно под угрозой, рано или поздно разразится несчастье, да предотвратить нельзя, разве что вовремя призвать войско.
И спросил, не держусь ли иной мысли. Я не нашелся, и он привел Соломоновы притчи: бич для коня, узда для осла, а палка для глупых. Где нет больше дров, огонь погаснет; и где нет наушника, раздор утихает. Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою.
- Заниматься бунтовщиками - жить некогда будет. Куда больше тревожат иерусалимские зелоты да сикарии, а банды дикарей - что они могут? Мотыгой на солнце замахиваются. Но ежели, не приведи господи, соединиться задумают, вот тогда от лиха не уйдешь.
Поистине пророческие слова, да на уме я совсем иное держал.
Немного погодя получил я доступ к полицейским донесениям, тогда-то и убедился, сколь отлажена была у заговорщиков конспирация. Иисус числился в списках бродячих общин лишь проповедником и чудотворцем из Капернаума, до самого конца в нем так и не признали вождя мятежников. В самом важном доносе излагались события на храмовом подворье и сообщалось, среди приговоренных оказался-де некий самозваный мессия. Насчет египтянина я ничего не сыскал, немного спустя услышал лишь нечто подобное от фарисеев, и, уверяю тебя, самый фантастический вымысел.
3. Дня через два мне сообщили, заболела Мария. Презрев опасность, сопровождаемый двумя рабами, я отправился на Елеонскую гору в закрытой лектике; безбородый, в тоге - пригодилось и мое римское гражданство, преобразился до неузнаваемости. Даже признай меня кто-нибудь и попытайся обвинить, вызвал бы лишь насмешки. Да едва ли мне что грозидо. А знавшие меня близко или гнили в расселинах Голгофы, или бежали в пустыню.
Кроме Марии из Иисусовой общины остались лишь две старые женщины, у них не было сил пробираться в Галилею. Впрочем, никто их там не ждал - ни мужья, ни сыновья, ни братья, эти нищие старухи жили милостыней, и община спасала их от голодной смерти.
Они занимали каморку при овчарне, благословляли милость господина, давшего им пищу и угол, и всячески прислуживались, дабы остаться коротать здесь свой век: коль неизвестный добродетель по сей час их не выбросил, может, по милосердию своему и впредь станет держать в благоденствии.
Старухи рассчитали как надо: я подтвердил распоряжения насчет них благословения же бедняков предпочитаю заочные: никто искренне не любит своих благодетелей, а безымянный дар принимают как милость небес и господу возносят благодарность свою.
Если и есть вседержитель на небесах, нисходящий к бренным земным делам, то у нас должником пребывает, ибо инкассировал нашу собственность; коли же нет никого, то самое умиление собственным бескорыстием компенсирует убытки, проистекающие от щедрости.
Не выношу богатых скупцов, равно и расточителей - и в том и в другом надобно чувство меры, сам придерживаюсь умеренности, дать приют двум нищенкам - не бог весть какое благодеяние.
Я велел сообщить им: пусть живут в каморке, сколь отпущено волею небес, к моему прибытию распорядился перенести Марию в лучшую комнату, добыть лекаря, облачить ее в чистые одежды.
Застать Марию на завшивленной подстилке, в смраде и грязи, что всегда сопутствует болезням бедняков, увидеть ее униженной, одинокой - я, и мысли не допускал, любовь не допускала того; отдав подробные распоряжения, я несколько замешкался, дабы прибыть в надлежащий час.
Мой клиент самолично отправился в усадьбу присмотреть за делами, не рассчитывая на расторопность своего управителя. Управитель, простой крестьянин, лишь недавно заступил на должность, с него и спрос был невелик, разве насчет сбора урожая да ухода за скотом, потому мой клиент и отправился сам исполнить поручение, чем я вполне удовольствовался - этот эллинизированный иудей понимал, что к чему, сам владел весьма изысканной виллой. Я не запамятовал о его заботливости и внимании: когда во время Иудейской войны он потерял свое довольно солидное состояние, назначил его управителем всей Селевкией. Пребывая в интимных отношениях с его вдовой дочерью, я на некоторое время поселился с нею в Дамаске, что было ему известно, однако вовсе не вменяло мне отдавать в управление банкроту свой лучший округ.
Подвигнуть меня на великодушие могло лишь одно: воспоминание о Марии. Именно потому сей человек живо запечатлелся в памяти, хотя и позабыл его имя, а тогда он прекрасно исполнил все поручения.
Я прибыл на виллу, когда лекарь настоем несколько утолил у Марии горячку, больная очень ослабела из-за несчастий последних дней. Красивая, хоть давно минуло ей тридцать и красота ее слегка поблекла, она казалась мне прекрасней, чем раньше: бледное лицо и беломраморная шея утопали в облаке золотистых волос. В Галилее, народ коей фарисеи считали амхаарцами нечистокровными, нередко встретишь рыжеволосых или белокурых детей, повзрослев, златорунные дети становились черноволосыми; но когда со светлыми волосами сочетались голубые или зеленые глаза (явное вмешательство какой-то северной расы), цвет волос не менялся. Впрочем, сие слишком широко известно: светловолосые и белокожие люди, что объясняется недостатком солнца в гиперборейских странах, для нас, южных людей, особенно привлекательны, свидетельством тому цена на молодых невольников обоего пола - галлов, германцев, венедов, предназначенных для любовных утех.
По-моему, мода среди римских матрон красить волосы и посыпать голову золотым порошком, их усилия избежать солнца и с помощью белил придать коже светлый оттенок родились из восхищения нежной кожей рабынь, полоненных в варварских странах.
Мария, постоянно бродившая с Иисусом, не пряталась ни от солнца, ни от ветра, кожа на лице других женщин становилась темно-бронзовой, а ее лицо покрывалось легкой золотистой патиной, чуть более темной, чем волосы, золотисто-пепельные, словно кора оливковых дерев. Едва заметные морщинки лишили Марию очарования юности, да меня это не заботило - никогда не разлюбил бы, будь ее лицо не в морщинках, а в язвах от лепры.
Взволнованный, молча смотрел я в ее блестящие глаза и ждал, пока она заговорит, как всегда, медленно и отчетливо выговаривая слова, слегка как бы цедя их капризно, обычаем элегантных гетер, - от такой манеры она не избавилась, как я от александрийского акцента. Я обожал эту едва уловимую напевность ее речи, в сравнении со стремительным кудахтаньем крестьянок медлительная напевность ласкала слух, и сегодня слышу ее говор, хотя едва улавливаю звуки из внешнего мира; слух у меня изрядно притупился, может, именно потому столь отчетливо эхо голосов прошлого.
Мария была явно взбудоражена, но не моим появлением, в ее возбуждении не чувствовалось того, чего я столь жаждал, - нашей близости. Я не питал иллюзий и любил без надежды; вдруг беспокойно пронеслось: а не дал ли ей Иисус тайных поручений снестись со мной?
Она долго молчала, словно никак не решалась перемочь неуверенность, дабы открыть нечто, что должно сокрыть. Я наблюдал эту борьбу в лице ее, в глазах, в губах, готовых поверить тайну, но не помог ей ни жестом, ни словом, лишь с любовью всматривался в ее лицо. Она схватила мою руку, прижала к своей груди - увы, вовсе не любовно, что я тут же разочарованно и отметил, - привлекла меня поближе, дабы сел возле нее на ложе. Затянувшееся молчание обещало тайну, нечто неслыханно важное, уму неподвластное. Хорошо помню ее шепот - я впивал его и слухом, и взглядом, дыханием своим впивал ее горячее дыхание.
- Я видела его, вчера видела его.
- Так, значит, он не погиб?
Она пожала плечами и ответила тихо, но четко произнося слова, будто опасаясь, пойму ли ее:
- Я знаю только: видела его. Он вознесся в небо. Веришь ли мне?
- Расскажи, что случилось, - ответил я мягко, глядя ей в глаза.
Взгляд ее был ясный, чуть горячечный, но сомневаться, в рассудке ли она, не приходилось; верно, Мария заметила мое беспокойство или сомнение, а пожалуй, сомнение прозвучало в моем ответе, она настойчиво повторила вопрос, словно и сама сомневалась, словно загодя была уверена: видению ее нельзя поверить. Поэтому я продолжал:
- Много чудесного случалось на белом свете. Иона живым вышел из чрева китова, Даниил уцелел в львином рву. Коли ты говоришь, видела его, значит, и верно видела. Успокойся и скажи все как было, по порядку.
Тонкие пальцы впились в мою ладонь, она то стискивала мою руку, то отпускала, речь ее прерывалась, Мария тихонько стонала и всхлипывала. Я терпеливо пытался уловить смысл нескладного рассказа, в коем, разумеется, не было логики, все тонуло в несущественных отступлениях - она хотела одновременно сообщить и о том, что чувствовала, и о том, что было реальностью, вернее, казалось ей реальностью, но, признаю, слушал поверхностно: меня интересовала история и все сопутствующие трагические обстоятельства, а в голове царил полный сумбур - слишком близко от ее груди покоилась моя рука.
