Как можно представить это моей схемой? Благодаря г-ну Ипполиту уже в начале сегодняшней встречи мне весьма кстати пришлось раскрыть все мои карты. Мы не сможем сегодня же целиком решить поставленный вопрос, однако необходимо хоть немного продвинуться вперед.
Теперь нам потребуется вмешательство так называемых "команд" механизма.
Итак, субъект осознает свое желание в другом, при посредничестве образа другого, наделяющего субъект призраком собственного могущества. Подобно тому, как в наших научных рассуждениях мы довольно часто сводим субъекта к глазу — мы можем точно так же свести его к персонажу, мгновенно запечатленному в отношении к предвосхищаемому им образу самого себя, безотносительно к его эволюции. Но мы должны отметить себе, что это — человеческое существо, что рождается оно в состоянии беспомощности, и что слова, язык чрезвычайно послужили ему призывом; причем призывом самым жалким, поскольку от этих криков зависит его питание. Уже выявлена связь состояний зависимости с этими первичными отношениями матери и ребенка. Однако это не повод скрывать, что столь же преждевременно такое отношение к другому получает в устах субъекта имя.
Переход к человеческому состоянию заключается именно в том, что имя, каким бы неотчетливым оно ни было, обозначает определенное лицо. Если уточнять, в какой момент человек становится человечным, скажем, что это происходит тогда, когда он хоть сколько-нибудь вступает в символическое отношение.
Как я уже подчеркивал, символическое отношение является вечным. И не потому лишь, что оно требует в действительности наличия трех лиц — оно вечно в том, что символ вводит третье, элемент опосредован™, определяющий места двух присутствующих персонажей, переводит их в другую плоскость и видоизменяет их.
Я хотел бы еще раз подробно остановиться на этом моменте, даже если нам придется прервать для этого наш путь.
Г-н Келлер, будучи философом гештальтистом и не сомневаясь поэтому в своем превосходстве над философамимеханицистами, много иронизирует на тему стимула-реакции. Он говорит, в частности, следующее (вот забавная ситуация!): я получаю, скажем от г-на Н…, нью-йоркского издателя, заказ на книгу — если мы находимся в регистре стимул-реакция, можно было бы подумать, что стимулом мне послужил этот заказ и что моя книга была ответом. 0-ля-ля! — восклицает Келлер, апеллируя, как нельзя более обоснованно, к жизненной интуиции, все не так просто. Я не довольствуюсь лишь ответом на такое предложение, я пребываю в состоянии страшного напряжения. Мое равновесие — гештальтистское понятие — восстановится лишь тогда, когда данное напряжение приобретет форму реализации в тексте. В результате получения такого призыва у меня возникает динамическое состояние неуравновешенности. Этот призыв будет удовлетворен лишь будучи принят, т. е. тогда, когда замкнется круг, предваряемый уже самим фактом такого призыва к полному ответу.
Данное описание вовсе не является достаточным. Келлер предполагает в субъекте заранее образованную модель хорошего ответа и вводит некоторый загодя наличный элемент. В пределе, речь идет о заранее на все готовом ответе, своего рода virtusdormiiiva. Как полагают (и тем и довольствуются) подобные исследователи, генеративным регистром всякого действия является то, что некая модель, уже встроенная в субъект, им не реализована. Перед нами всего-навсего переписывание механистической модели на более разработанном уровне.
Нет, тут нельзя пренебрегать символическим регистром, посредством которого происходит конституирование человеческого существа как такового. В самом деле, с тех пор как г-н Келлер получил заказ, ответил "да", подписал обязательства, г-н Келлер уже не тот же самый Келлер. Существует уже другой Келлер, Келлер, взявший на себя обязательства, и также — другое издательство, издательство, заключившее одним контрактом больше и располагающее одним символом больше.
Я обратился к столь грубому и осязаемому примеру, поскольку здесь мы вполне погружаемся в диалектику труда. Так, в одном том факте, что я определяю себя как сын в отношении некоторого господина и определяю его как моего отца, возникает нечто, как кажется, совершенно невещественное, но столь же весомое, как и связывающее нас рождение плоти, и даже более весомое в человеческих отношениях. Поскольку даже до того, как я буду способен произносить слова "отец" и "сын", и даже потеряй он уже рассудок и способность произносить эти слова, — вся система нашего ближайшего человеческого окружения уже определит нас, со всеми вытекающими отсюда последствиями, как отца и сына.
Итак, диалектика собственного Я и другого трансцендируется, помещается на более высокий уровень посредством отношения к другому, посредством одной только функции системы языка, поскольку язык более или менее тождественен или во всяком случае находится в существенной связи с тем, что мы называем правилом или, еще лучше, — законом. Всякий раз вмешательство закона создает нечто новое. Его вмешательство трансформирует каждую ситуацию, за исключением тех моментов, когда мы говорим, чтобы ничего не сказать.
Однако даже это, как я уже однажды объяснял, имеет свое значение. Такая реализация языка, которая служит лишь тому, чтобы, "как стертая монета, переходить из рук в руки в молчании" (эту фразу Малларме я цитировал в моем римском докладе) — выявляет в чистом виде функцию языка, состоящую в том, чтобы уверить нас в собственном существовании — и ничего более. То, что мы способны говорить, чтобы ничего не сказать, столь же показательно как то, что, говоря, обычно имеют в виду какую-то цель. Поразительно то, сколь многочисленны случаи, когда люди говорят, хотя можно было бы и промолчать. Однако промолчать — это как раз самое сложное.
Что ж, мы вступили на тот элементарный уровень, где язык непосредственно присоединяется к нашим первым опытам поскольку сама жизненная необходимость делает человеческую среду средой символической.
Для того чтобы понять влияние символического отношения на примере моей схемы, достаточно предположить, что поворот зеркала, представляющий субъекту в другом, другом абсолютном, различные обличья его желания, происходит вследствие вмешательства языковых отношений. Между измерением воображаемого и символической системой существует связь существует в той мере, в которой вписывается в эту систему история субъекта, т. е. не развитие, Entwickelung, а именно Gescbichte, то, в чем субъект соответственно распознает себя в прошлом и будущем.
Я понимаю, что мое изложение слишком бегло, но я еще вернусь к этому вопросу более подробно.
Прошлое и будущее в точности соответствуют друг другу. Однако направление этого соответствия вполне определенно указано анализом — не от прошлого к будущему, как вы могли бы подумать. Напротив, в самом анализе, поскольку техника его действенна, все благополучно происходит от будущего к прошлому. Вы можете подумать, что занимаетесь отыскиванием прошлого больного в старом мусоре, однако, наоборот, лишь благодаря тому факту, что у больного есть будущее, вы можете продвигаться в обратном направлении.
Я не могу тут же объяснить вам причину такого положения вещей. Я продолжаю.
Все человеческие существа участвуют в символическом универсуме. Они гораздо более включены в него и переживают его влияние, нежели сами конституируют его. Они в гораздо большей степени являются его носителями, нежели действующими факторами. Именно вследствие влияний символов, символического построения истории человека происходят изменения, в которых субъект бывает готов признать своими меняющиеся, раздробленные, изломанные, порою даже не сложившиеся и регрессивные образы. Именно это можем мы наблюдать как внормальных Vorbilden повседневной жизни субъекта, так и более направленно — в анализе.
Что же здесь выступает как бессознательное и предсознательное?
Придется сегодня так и оставить вас без этого лакомого кусочка. Однако даже в первом приближении к этому вопросу в рамках сегодняшней беседы, речь здесь идет о некоторых различиях или, точнее, невозможностях, связанных с историей субъекта именно в той степени, в какой в эту историю вписано его развитие.
Мы попытались высветить значение двусмысленной формулы Фрейда, zeitlich-Entwickelungsgeschichte. Однако ограничимся историей и скажем, что именно в силу определенных особенностей истории субъекта существуют определенные части реального изображения или определенные внезапные фазы. Но нужно так же понимать, что такая связь подвижна.
Во внутрианалитической игре некоторые фазы (phases) или некоторые лики (faces) — воспользуемся тут игрой слов — реального образа никогда не могут быть даны в виртуальном изображении. Напротив, все, что становится доступным виртуальному изображению путем простого передвижения зеркала и что вы можете увидеть от реального образа в изображении виртуальном, — следует, скорее, отнести к предсознательному. Тогда как те части реального изображения, которые никогда не бывают видны, где механизм заедает, блокируется — ограничимся лишь этими метафорами — представляет собой бессознательное.
