— Значит, наши времена, и вправду, последние?
— Не искушайте Господа, Марио. «Нет ничего безрассуднее, как печалиться о будущем, которое, быть может, не наступит никогда», свидетельствует Фома Кемпийский. О сроках гадать запрещено. Я полагаю, что именно это безбожное гадание и было, во многом, причиной нынешнего беззакония. Неоправдавшееся ожидание пришествия Господа на стыке тысячелетий привело к тому, что стали ожидать его приход, считая от Константина, но и 1325 год не стал последним. Но ведь, согласно сказанному Псалмопевцем, «пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний…» Стало быть, минул лишь один день, а второй не склонился ещё и к полудню. Но слабые души — устали и оскудели. И ныне они сами являются творцами новых беззаконий, вовлекая в порочный круг новые и новые души. Ведь для души, утратившей Господа и презирающей заповеди Его, нет ничего непозволительного. Можно всё.
— Но ведь…Вы говорите, безбожное гадание? Но Мирандола говорит, что… у человека, как к меры всех вещей, есть право мыслить свободно…
— Свободомыслие? Простите, мой мальчик, мне сложно понять, что это значит. Если святая наша Мать-Церковь вслед за Господом говорит — «Не убий», «Не прелюбодействуй», «Не укради» и «Не желай имущества ближнего», то — что на этот счёт может сказать свободная мысль? Если то же самое — то в чём же её свобода? А если прямо противоположное — то спаси вас Господь от встречи с таким свободомыслящим в тёмном ночном проулке… Ведь отцы Церкви недаром говорят, что удержаться от дурных дел можно, лишь удерживаясь от дурных помыслов. Мысли движут и направляют деяния… Вот почему я боюсь «свободомыслящих».
Юноша задумался, а Вианданте мягко добавил, что, хоть дар мышления в человеке — от Господа, он вообще советовал бы весьма многим, во избежание бед, никогда им особенно не злоупотреблять.
Последние слова Джеронимо вызвали тонкую улыбку на лице синьора Дамиани. Он был ещё слаб, но дух господствовал над немощной плотью. «Я наслышан о вас, юноша», обратился он к Вианданте. Джеронимо улыбнулся в ответ. С высоты не менее восьми десятков лет своего собеседника он, действительно, был юношей. «Вы пока нравитесь мне, продолжил Дамиани. Я сужу по деяниям. Они свидетельствуют о высоте духа. Хотелось бы думать, что вы — неизменны». Прямая и безыскусная речь старика была приятна Вианданте. Он снова улыбнулся. «И в небесах, и в дьявольской пучине, бесплотный дух или во плоть одет, и на вершинах горных, и в трясине, и всё равно, во славе или нет, — останусь прежний, тот же, что и ныне…», процитировал он Петрарку. Старик окинул Джеронимо изучающим взглядом. «Вы весьма красивы. Никогда не видел ничего подобного. Это искус». «Не для меня, покачал головой Вианданте. Из всех даров Божьих этот почитаю самым незначительным».
— Но красота — дар Божий, вы сказали, господин Империали, — льстиво склонился перед ним Вено, за последнее время сильно постаревший и ещё более обрюзгший. Причины гибели его сына оставались нераскрытыми.
— А чего эта красота стоит, — подхватил Чинери. — Вам, монаху, не понять, а у меня — четыре дочери! Платье только для одной обходится в восемьсот сольди, и ведь подавай им всё лучшее — и бархат, и шелка, и кружева из Брабанта! Все разряжены как королевы. Добро бы только невесты на выданье, так нет же! Замужние одеваются ещё роскошнее, а думать о том, что разоряют транжирством отцов да мужей — куда!
Между тем князь-епископ посетовал, что к нему от женщин поступает много жалоб. Мужчины на улицах позволяют себе приставать к порядочным женщинам, а, когда те начинают жаловаться, заявляют, что приняли их за проституток. И управы не найдешь…
— Они ещё и жалуются? — изумился Элиа, мнение которого о женщинах, видимо, ухудшалось с каждым часом.
— Вздор это всё, — вяло пробормотал инквизитор. — Выпустите завтра указ, — обратился он к Вено, — предписывающий всем проституткам города носить только флорентинский бархат, фландрское сукно, китайский шелк и брабантские кружева, для того, подчеркните это особо, чтобы мужчины города по этому наряду могли безошибочно отличать проститутку от порядочной матроны. Указ зачитать на всех углах — и в Церквях.
На минуту воцарилась тишина, разрушенная глухим шуршащим хохотом донны Мирелли. «Вы уверены, мой мальчик, что наши порядочные женщины не хотят походить на проституток? Многие из них завидуют блудницам…»
— Кем они хотят быть — это известно только их духовникам. Но никто из них не захочет так называться…
Мессир Вено переглянулся с мессиром Чинери, и стало понятно, что мысль Вианданте нашла глубокий отклик в их сердцах, и указ не сегодня-завтра, и вправду, появится. В эту минуту инквизитор обратился к молчащему до сих пор архивариусу. «С какого века существует архив в Тридентиуме? Какой документ самый древний?» Синьор Квирино бросил на инквизитора осторожный взгляд умных и глубоких глаз.
— Есть документы старше Христовой эры, на очень ветхих папирусах. Это какие-то счета и несколько договоров. Всё остальное — пергаменты. Много творений Святых отцов начальных веков. Некоторые, к несчастью, основательно изъедены мышами… А большинство материалов — монастырские летописи да судебные решения.
— Неужели мыши осмелились покуситься на труды Учителей Церкви? Это кощунство. Вы завели в архиве кошку?
— Да, несколько кошек состоят у нас на довольстве, — улыбнулся архивариус. Леваро обратил внимание, что на лице Джеронимо промелькнула загадочная улыбка. Промелькнула и растаяла. Юный Марио, наконец, нашёл нужный аргумент.
— Но Мирандола просто сводит христианский нравственный идеал к совокупности этических норм…
— Христос принес на землю не совокупность этических норм, мальчик. Для этого с неба могла сойти ещё одна Моисеева скрижаль. С Христом пришло спасение, и никакое, пусть даже рабское, исполнение этических норм, не заменяет Христа. Этого-то Мирандола, боюсь, и не понимал.
— Но он говорил о Христе…
— А также о Моисее, Магомете, Зороастре, Гермесе Трисмегисте, древнегреческом Орфее, Платоне, Аристотеле, Плотине, Эмпедокле, Авиценне, Аверроэсе…
— Он просто страстно хотел познать истину, откуда бы она не исходила…
— Не могу это приветствовать. Можно хотеть пить, мой мальчик, но это не повод припадать к любой луже… Из иных луж попьешь — козленочком станешь. Жемчуг можно найти и в навозной куче. Говорят даже, какому-то петуху повезло. Но это не значит, что именно там его и надо искать. Жемчуга творятся в океанских глубинах. К тому же Истину нельзя познать, её можно лишь стяжать — подвигом духа. Соблазн знания греховен не потому, что знание греховно, а потому что этот соблазн есть ложь. Абсолютное знание дается лишь слиянием с Богом. Но, если Истина уже есть, чего ещё искать? Все поиски такого рода — просто путь в тупик, в лучшем случае.
— А в худшем?
— В бездну…
— Вы не очень высокого мнения о человеке…
— Я высочайшего и восторженного мнения о Христе. И его догматы считаю столпами Истины. Да, в отличие от принца, я не вижу в человеке великого чуда. В силу обстоятельств я имею дело с исчадиями ада и слугами Сатаны. Но не могу отрицать их человеческой сущности. Я вижу, что происходит с иными людьми… Если заморозить воду — получишь лёд, но если согреть лёд — он станет водой. Но в иные метаморфозы необратимы. Если вино проливается на плащ — это уже не вино, а пятно… Неизменен только Бог, юноша. Человек не может быть мерой всех вещей.
— Но человеческий разум…
— «В лукавую душу не войдет Премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху…», а разум, мой мальчик, тут не причем. Подобное познается лишь подобным, и человек способен вместить ровно столько Истины, насколько истинен сам. Божественные истины не противоразумны, но сверхразумны. Традиции морали совершеннее возможностей разума. Когда я слышу о чьих-то нравственных вопросах, я оглядываюсь, желая из праздного любопытства взглянуть на это воплощение глупости, для которого сложно то, проще чего не бывает. В вопросах личной морали верующего любой вопрос решается в духе раньше, чем разум успеет подать голос. Все ухищрения дьявольских сил и лукавства собственного разума меркнут перед единым укором гласа Божьего… Бог, юноша, вот мера всех вещей. Перестав верить в Бога, уже сегодня многие стали верить в черта, а закончат тем, что начнут верить черт знает во что. Почему вы, мессир — обратился он к Дамиани, — не объяснили это своему племяннику?
Мессир Дамиани, мягко улыбаясь, заметил, что он пытался, но для юных обаятельны только мысли молодых и высокообразованных, подобных его высочеству принцу Пико делла Мирандоле, да прославленных, как Марсилио Фичино… Марио не сдавался.
— Но учение Мирандолы о красоте мира и преодолении мрачного аскетизма…
— Аскетизм, юноша, это преодоление в себе животного, — перебил Джеронимо. — А дальше разум, который вы склонны столь превозносить, пусть подскажет вам, что последует за преодолением аскетизма. Кто-то полагает, что человек взлетит. Я думаю, опустится на четвереньки и по-свински захрюкает. Мессир ди Траппано преодолел в себе аскетизм — но Богом не стал, лишь вконец освинел и озверел, — инквизитор поморщился, вспомнив подробности инфернальных кутежей «веселых волчат», кои вынужден был выслушивать во всех омерзительных подробностях. — Да, я готов, отдавая дань любимому вами свободомыслию, допустить, что и у свиней тоже есть какой-то свой, особый, свинский взгляд на жемчуга… но дайте свинье жемчуг — и он будет потоптан… Откровению, поймите, не столько враждебен грех, сколько именно свинская пошлость, юноша, умаление всех ценностей, а пошлость, увы, становится неотъемлемым свойством разума, утратившего понимание Бога. Мессир Дамиани заметил, что мысли мессира Империали несут печать божественной мудрости, и мягким жестом дал племяннику понять, что его праздное любопытство утомительно… Однако, инквизитор, наклонившись в смутившемуся Марио, продолжил, и голос его обрёл вдруг напевную мелодичность:
