— Я недавно говорил с одним петербургским композитором, который много пишет для Церкви… Разговор зашёл о романсе — и он сказал, что романс нужно исполнять бесстрастно. Я слушал и не мог представить себе это: как это — бесстрастный романс? Что это такое? Кому будет интересно это слушать?
— Давайте договоримся о терминах. Что означает «бесстрастно» в данном случае? По-настоящему приблизиться к бесстрастию человек может только в монашестве — но в монастырях романсы не поют. Для мирянина бесстрастие тоже должно быть идеалом: понимать природу страстей и стараться их избегать должен, конечно, всякий христианин. Так как же быть с романсом? В нём, как правило, говорится о любви — а в этом чувстве человек бесстрастным быть не может. Наверное, нужно исполнять романсы не бесстрастно, а возвышенно? Певец должен возвышать земную любовь так, чтобы в ней вспыхнул отсвет любви небесной. А любовь небесная — она в первую очередь целомудренна… Вот какое удачное слово нашлось — «целомудренность»! Романс надо исполнять целомудренно! Но, к сожалению, любой романс можно исполнить так, что он будет обслуживать не просто страсти, а похоти даже. В начале ХХ века была написана масса песенок, которые называли «цыганским романсом», с откровенно фривольным, а иногда даже похотливым текстом — я просто не исполняю их. Иногда, правда, возникает такой соблазн: это если музыка уж очень хороша — мол, написать на ту же музыку другие слова, и… Но нет, я такими вещами не занимаюсь: романс должен быть цельным. А лучшие русские романсы — они требуют возвышенного настроения, они требуют целомудренного отношения к своей любви. Они требуют, наконец, изящного исполнения, а «изящное» и «пошлое» — две вещи несовместные. Похоть всегда проявляется очень пошло, и в камерном жанре она смотрится нестерпимо отвратительно. Можно похоть представить красочно, зрелищно, завлекательно — но только в большом шоу, как это сплошь и рядом сейчас происходит. Эти шоу — колоссальные пиршества похоти. Но в них исполнитель может спрятаться за какими-то блёстками, красками, суетой, мишурой, а в камерном жанре это невозможно.
— У вас никогда не возникало желания самому написать музыку к какому-нибудь полюбившемуся стихотворению?
— Да, возникало, но я в этом смысле не слишком одарённый человек. Всё то, что я в молодости писал — и мелодии, и тексты, — всё это очень сильно уступает лучшим образцам, тому, что я сейчас исполняю. Я это понял и давно прекратил своё сочинительство.
— А всё-таки — существует ли какой-нибудь поэт, который, по вашему мнению, давно просится на музыку?
— Мне кажется, что все по-настоящему достойные русские поэты уже встретили своих композиторов — думаю, что исключений тут нет. Вот разве что Есенин… При его жизни пели только «Письмо к матери», если не ошибаюсь… И теперь, кроме знаменитых «Не жалею, не зову, не плачу» и «Отговорила роща золотая», таких песен, которые бы соответствовали народной любви к Есенину, нет.
— Кстати, мне и эти две песни не кажутся соответствующими. Они как-то упрощают гениальные есенинские слова, сглаживают их, гасят их собственную внутреннюю музыку.
— Они соответствуют тому времени, когда они написаны — 70-м годам, а наше время, конечно, иное, мы иначе понимаем многие вещи… Но тут вот в чём беда: наше время не дружит с мелодией. Это настоящая беда, поймите. За последние 20 лет стараниями многих людей вещи, для христианина основополагающие, — всё, что касается сокровенной жизни души, — всё это старательно выхолощено или изуродовано. Вот и мелодия… Человеческая душа с радостью откликается на красивую мелодию, питается ею, расцветает в её лучах. Изгоните из нашей жизни красивые напевы, — а они сейчас уже почти изгнаны, — и души человеческие зачахнут, ссохнутся — таким душам трудно будет подниматься к небесному…
— У вас бывали моменты, когда вы раздражались, даже злились на своих слушателей?
— Слава Богу — нет. На отдельных субъектов — да: на тех, которых называют «фанатами». А на аудиторию в целом — нет. Аудитория моя — это моё олицетворённое счастье: несколько сотен, а иногда несколько тысяч людей, понимающих мир так же, как я. И когда в зале рождается это — очень лёгкое и в то же время очень мощное — душевное общение, единение, — то это счастье.
— Вот вы — и ваша аудитория. Вы же владеете их душами, пока звучит песня, — владеете безраздельно! А чувствуете ли вы упоение этой могучей властью над людьми?
— Нет. Я, как только раздаются первые шаги этого чувства, тут же затворяю перед ним дверь. Оно-то как раз и является страстью — в самом дурном значении, какое только вкладывали святые отцы в это слово. Я позволяю себе почувствовать только счастье особого «душевного резонанса» — не сердитесь на меня за этот физический термин… Музыканты знают — это совершенно объективное явление, оно непременно бывает на удачных концертах: сам воздух вдруг начинает вибрировать в каком-то чудном звоне, всё пространство зала звучит, и души людские — именно души — начинают петь с тобой в унисон. Это такая могучая, общая радость… Но такое состояние ничего общего не имеет с чувством власти над аудиторией, с упоением этой властью. А страсти — они всегда рядом с нами, от них не скрыться; для артиста это в первую очередь тщеславие. Как сказал кто-то из святых отцов, тщеславие как репейник — какой стороной его ни положи, всё равно колючки будут вверх торчать.
— Вы по образованию — драматический актёр. Если бы вам сейчас предложили сыграть в спектакле или сняться в фильме — вы бы согласились?
— У меня в дипломе стоит: актёр музыкально-драматического театра и кино. Но по мере воцерковления я как-то охладел к актёрскому ремеслу, и только в последнее вновь почувствовал интерес к театру. Объясню, почему. В современной России актёры принадлежат к числу самых честных людей. Судите сами: бизнес — это сплошная игра, и игра нечестная, политика — тоже игра без правил… И так далее: все играют, но одни лишь актёры честно в этом признаются. Это — не шутка, это для меня — предмет серьёзных раздумий. Подозреваю, что сегодня только актёр (если, конечно, он человек душевно одарённый, духовно богатый) может без особых помех служить разумному, доброму, вечному. Мы живём в рыночном обществе, а рынок не терпит морали, или, вернее — мораль становится частью рынка. И мы тоже — его часть, мы вписаны в него, нам очень трудно жить по иным, не рыночным, законам. И если ещё сохраняется в обществе какая-то свобода, то именно на актёрском поприще. Хороший, совестливый, устремлённый к высокому актёр может помочь многим людям отвратиться от зла и повернуться к добру. Если творчество актёра подчинено духовному началу, то так и выйдет.
* * *
В той же беседе Погудин рассказывал мне о том, как он ездит по России с гастролями, как старается познакомиться с каждым городом, в котором ему случается выступать, — и о том, как с каждым годом эти знакомства становятся всё безрадостнее. «Россия темнеет…» — так он сказал… А диакон Андрей Кураев среди самых заметных явлений в современной русской литературе назвал книгу Валентина Распутина «Мать Ивана, дочь Ивана» — книгу горькую, книгу тяжёлую, книгу безнадежную… Вот несколько мыслей, пришедших ко мне в голову, после прочтения этой повести.
Александр Солженицын перед смертью признался, что верил в Россию всегда: когда отступал вместе с Красной Армией, когда сидел в лагерях, верил в изгнании, верил даже в ельцинские годы… А теперь вот — разуверился.
Не тот человек Солженицын, чтобы запросто отмахнуться от его мнения. Тем более что он, видимо, не одинок в своем отчаянии: на мысли, подобные солженицынским, наводит и новая повесть Валентина Распутина «Мать Ивана, дочь Ивана». Не объедешь на кривой кобыле эту книгу и не замолчишь, потому хотя бы, что каждое новое слово Валентина Распутина Россия ждет долго, терпеливо, с надеждой.
Для тех, кто до сих пор не прочитал повесть, перескажем вкратце ее содержание. Где-то в большом сибирском городе случилось несчастье: рыночный торговец-кавказец изнасиловал 16-летнюю девушку. На кавказца было заведено уголовное дело, но мать пострадавшей — Тамара Ивановна, главная героиня повести — скоро убедилась, что суд будет неправый, что за свое преступление кавказец не понесет никакой кары, и решила наказать его сама. Что и сделала: выбрав момент, выстрелом из обреза убила насильника наповал. Обычно, пересказывая книгу «Мать Ивана, дочь Ивана», на этом и останавливаются. Между тем вышеизложенное составляет только завязку повести. Вся же повесть о том, что произошло после выстрела.
Дело ведь не в том, что мать отомстила за свою дочку: Распутин пишет не о мести, а о попытке найти выход — для себя, для народа, для страны. Дело не в том, что какой-то кавказец изнасиловал какую-то русскую девушку — увы, подобное случалось и прежде… Писатель не скрывает, а читатель без труда видит, что эта частная, семейная беда — только малая толика большой всенародной беды, что несчастная, сброшенная в грязь девочка Светка — это, простите, Россия… Да, как ни покажется это кому-то кощунственным, — но и в такой ипостаси является нам Родина: не только величественная, исполненная силы Родина-Мать, но и слабая, неразумная, доверчивая Родина-Дочка, которую, если мы не защитим, то никто не защитит… Итак, без малейших натяжек, без пафоса, без придыхания рассказ о том, как мать вступилась за дочку, становится рассказом о том, как русская женщина вступилась за Россию.
