Подобно тому, как в центре круга есть единственная точка, где сходятся все радиусы, так и удостоившийся приближения к Богу познает в Нем прямым и вне–понятийным познанием сущности всех тварных вещей.
Максим Исповедник
Гностические сотницы, 2, 4.
В познании дух предлагает Богу, как совокупность даров, духовные сущности мира. В существовании дух получает дары, жизненно являя в себе все сияние Божественной премудрости, невидимо пребывающей в сущем.
Максим Исповедник
Вопросы к Фалассию, 51.
Именно в единении с Богом святые получают духовное познание тварных вещей. Они видят мир в Боге, пронизанным Его светом, образующим единое целое в Его руке. Так св. Бенедикт созерцал вселенную, сосредоточенную в едином луче Славы Божией.
Пока ученики еще спали, Бенедикт, слуга Господень, уже бодрствовал, предваряя час ночной молитвы. Стоя у окна глубокой ночью, он мелился всемогущему Господу, когда внезапно увидел яркий свет, прогнавший тьму и вспыхнувший сиянием, затмевающим сияние дня. В та время как он созерцал его, случилось нечто необычайное: как он рассказывал позднее, весь мир словно сосредоточился перед его взором в едином солнечном луче…
— Возможно ли, чтобы весь мир был таким образом зрим человеком?
— …Для того, кто зрит Творца, все творение ограниченно. Если он различает хотя бы малейшую толику света Божия, все тварное кажется ему слишком тесным. Свет внутреннего созерцания поистине раздвигает пределы души, которая, расширяясь в Боге, превосходит мир Я бы сказал даже, что душа созерцательного человека превосходит саму себя, когда в свете Божием возносится за свои собственные пределы. Тогда, глядя вниз, она понимает ограниченность всего, что ей казалось безграничным на земле… Человек может иметь такое видение только в свете Божием. Что же удивительного в том, что он видел целый мир собранным воедино перед собой, если сам он, в свете Духа, был вознесен над миром? Когда говорят, что мир собирается воедино пред взором, это означает не соединение неба и земли, но расширение души созерцающего. Восхищенный в Боге может без труда видеть все, что ниже Бога.
Григорий Великий
Диалоги, 2, 35.
Восходящее и освещающее мир солнце являет самого себя и все освещаемые им вещи. Так же и с Солнцем праведности: восходя в чистом уме, оно делает видимым себя самого и логосы сотворенных им вещей.
Максим Исповедник
Сотницы о любви, 1, 95.
В глубине японских синтоистских храмов нет ничего, кроме зеркала. Символ и загадка. Риск переполнения самостью. Но христианин знает, что «Я» — это образ Христа, Христос же — верное зеркало, отражающее истину существ и вещей, истину «Я» — уже не безразличную пропасть, но «внутреннее» лица.
Поистине: Господь — зеркало наше:
Откройте глаза,
Посмотритесь в него,
Узнайте, каковы ваши лица!
Оды Соломона, 13.
Отныне ничто не профанно, но ничто и не сакрально само по себе. Подлинная граница проходит между профанным и освященным. Освященным же может стать все: не только космические реальности, но и изделия человека, по видимости предназначенные для самого обыденного употребления. Это необыкновенное в банальном — чью значимость некоторые художники нашего столетия пытались подчеркнуть, помещая, к примеру, какой–либо утилитарный предмет на пьедестал, — духовный человек вполне естественно ощущает и уважает.
Рассматривайте всю утварь и все материальное [в монастыре] так, словно это священные алтарные сосуды
Бенедикт Нурсийский
Устав, XXI, 10.
Таким образом, освященный человек принимает всякую тварь в свою любовь и молитву. Его сострадательная любовь становится космичной. При чтении нижеследующих строк св. Исаака Сирина приходят на память некоторые буддийские тексты. Во всяком случае, в библейской перспективе, творения — не «непостоянные совокупности свойств», они вполне реальны. Реально также их страдание, ужас, умножаемый силами тьмы, во власть которых наш грех вновь и вновь ввергает мир. Можно сказать, что именно возносясь над этим ужасом — и это тот аспект, который особенно подчеркивается в сирийском жизнеощущении, — Христос и святые неустанно предают себя на распятие, чтобы сообщить всем вещам («и даже змеям») жизнь, свободную от всех видов смерти.
Что такое, говоря кратко, чистота? Это сердце, сострадающее всему тварному естеству… А что такое сострадающее сердце? Сказано: «Это сердце, пылающее любовью ко всему творению: к людям, птицам, животным, демонам, ко всякой твари. Когда человек думает о них и видит их, из глаз его струятся слезы. Это сострадание столь сильно, столь необоримо… что сердце разрывается при виде зла и страдания, испытываемого самой ничтожной тварью. Вот почему такой человек слезно молится всякий час… о врагах истины и всех, вредящих ему, чтобы они были сохранены и прощены Он молится даже о змеях, в безмерном сострадании, поднимающемся в сердце его, по образу Божию».
Исаак Сирин
Аскетические трактаты, 81–й трактат.
«Созерцание природы» может сообщить духовный характер нашему существованию, даже если мы вовсе не стремимся стать «мистиками» в том довольно своеобразном смысле, какой обрело это слово на Западе. Достаточно — в свете Воскресшего — немного любящего внимания. И тогда мельчайшие вещи поведают свои секреты, а человек станет священником мира при алтаре своего сердца, чтобы служить ту «космическую литургию», о которой говорит Максим Исповедник. Язык, труд, искусство, культура, гуманизм обретают здесь свой смысл, ибо Логос,
будучи таинственно сокрыт от нас в логосах [logoi], в то же время раскрывается нашему уму через видимые вещи, подобно тому, как это происходит через письменный текст, — раскрывается весь, целиком, как во всех вещах вместе, так и в каждой в отдельности: не имеющий различий — в различном, бессоставный — в составном; безначальный — в имеющем начало; невидимый — в видимом; неощутимый — в ощутимом. Таким образом, исходя из всех вещей, Он собирает нас в Себе… вознося нас в единении с Собою, подобно тому, как Сам Он рассеялся, нисходя к нам.
Максим Исповедник
Ambigua.
Однако люди вновь и вновь подвергаются искушению превратить мир в свою собственность, завладеть им как добычей. Тогда они еще в большей степени оказываются рабами смерти. Сегодня существует риск самоубийства человечества и разрушения природы. Здесь и оказывается уместным таинство Христа и свидетельства верных Его — для того, чтобы претворить ситуацию смерти в ситуацию воскресения. Во Христе мир становится Евхаристией. В Нем мы можем преобразить мир, включить его в межчеловеческое сознание, оживотворенное Богочеловеческим сознанием Воскресшего даровавшего воскресение всем и каждому. Именно христианам подобает показать людям, что Крест, все имевшие место в истории кресты призывают нас к переходу от обладания к отдаче и дарению, к поискам Дарителя в даре. Они призыва ют нас к уважению и одухотворению природы, к братскому разделению земных благ, ибо, как писал Думитру Станилое (чьи идеи я здесь резюмирую), они «предназначены для служения межличностному общению» (Догматическое богословие I, 344). Святость сообщает Божественный свет не только телу человека, но и всей космической среде. Сегодня, когда сама история ставит нас перед последними вопросами, мы призваны к тому, что Симона Вейль назвала «гениальной святостью», способной сообщить этот свет самим основаниям культуры.
Приведем два текста современных писателей, подчеркивающих актуальность этой формы созерцания. Пьер Эммануэль в Дереве и ветре показывает необходимость исследования глубин вселенной для постижения нашей собственной глубины. Он пишет: «В сельской местности это измерение ощущается везде: в зрелище равнины, простирающейся до Ванту; в отдаленном горизонте и первой звезде в сумерках; в стволе гигантской зонтичной сосны; в полете пустельги; крике ночной совы. Вещи видимые и в то же время невидимые существуют так же, и даже более, чем я — каждая в соответствии со своим порядком… Все они символичны, вплоть до скорпиона, которого я боюсь раздавить и которого мне нравится видеть распластавшимся на стене. Истинная мера человека заключена в этих вещах: она в том, чтобы усвоить себе их внутреннюю суть, принять участие в их хвале, расслышать ее в них, дать ей основание в самом себе».
Другой автор — Владимир Максимов, который пишет в Семи днях творения: «И — вот ведь чудо!.. Ель являла сейчас собою и ель и еще что–то другое, куда большее. Роса в траве не была вообще росой, а гляделась каждая по отдельности; и лужицам на дороге хоть любой особое давай имя». Так человек молитвы, для которого познание тождественно жизни, а жизнь — бессмертию, становится способным «все воспринимать в Боге», чувствовать над всякой вещью и во всякой вещи благословение Божие. Через это он и сам обретает способность все благословлять, во всем видеть чудо Божие, а значит — без каких–то специальных усилий вызывать к жизни это чудо, эту исцеленную, легкую, светоносную телесность Нового Иерусалима.
