И в этом состоит главная зависимость. Отношение, существующее между субъектом и его Urbild, его laeal-Ich, посредством чего субъект включается в функцию воображаемого и научается знанию о себе как о форме, всегда может оказаться опрокинутым. Каждый раз, как субъект воспринимает себя в качестве формы и в качестве собственного Я, каждый раз, как он конституирует себя в своем статусе, в своей стати, в своей статике, его желание проецируется вовне. Откуда и вытекает невозможность
всякого человеческого сосуществования.
Но, слава богу, субъект живет в мире символа, т. е. в мире говорящих других. Вот почему его желание может быть опосредовано и признано. Иначе вся человеческая деятельность исчерпывалась бы беспредельным стремлением к уничтожению другого как такового.
И наоборот, каждый раз, как в феномене другого появляется нечто, что позволяет субъекту вновь спроецировать, вновь восполнить, "напитать", как сказал как-то Фрейд, образ Ideal-Ichкаждый раз, как аналогичным образом воссоздается восторженное принятие стадии зеркала; каждый раз, как субъект бывает увлечен одним из ему подобных — желание возвращается в субъекта. Но возвращается оно вербализованным.
Другими словами, каждый раз при осуществлении объектных идентификаций Ideal-Ids — возникает Verliebtheit, феномен, на который я с самого начала обращал ваше внимание. Различие между Verliebtheit и переносом состоит в том, что Verliebtheit не вызывается автоматически — для этого необходим ряд условий, определенных развитием субъекта.
В статье о "Я и Оно" — которую не читают внимательно, поскольку помнят лишь о пресловутой дурацкой схеме со стадиями, маленькой линзой, поверхностями, и этой штуковиной внутри, названной Фрейдом супер-Эго; почему-то выделяют именно эту схему, тогда как у Фрейда есть, конечно, и другие Фрейд пишет, что собственное Я создано последовательностью идентификаций субъекта с его любимыми объектами, позволившими ему обрести свою форму. Собственное Я по своему складу похоже на луковицу, его можно было бы распотрошить и обнаружить все последовательные идентификации, образовавшие его в свое время. И это также написано в только что упомянутых мной статьях.
Постоянное обращение желания в форму и формы в желание, другими словами, сознания и тела, желания, поскольку оно является частичным, в любимый объект, в котором субъект буквально утрачивает себя и с которым он себя идентифицирует, является основным механизмом, вокруг которого разворачивается все, что относится к эго.
Важно понимать, что такие игры — это игры с огнем и приводят они к немедленному истреблению, лишь только субъект окажется способным что-либо сделать. И поверьте мне, он очень быстро приобретает такие способности.
Помните ту маленькую девочку, о которой я только что рассказывал вам и которая вовсе не отличалась особой свирепостью — гуляя в саду во время своего пребывания в деревне, она, едва научившись ходить, в совершенном спокойствии настойчиво стремилась влепить здоровым камнем по голове своему маленькому соседу, который был центром ее первых идентификаций. Вовсе не требуется совершенного владения двигательным аппаратом для того, чтобы самым непосредственным способом, и я даже должен сказать, с полным триумфом осуществить жест Каина. Девочка не испытывала ровно никакого чувства вины — "Я сама разбить голову Фрэнсису". Эту фразу она произнесла твердо и спокойно. Но я вовсе не пророчу ей будущего преступницы. Ее поступок лишь выявляет основополагающую структуру человеческого существа в воображаемой плоскости разрушить того, кто таит в себе отчуждение.
Вы хотите что-то сказать, г-н Гранов?
Д-р Гранов: — Как на данном этапе следует понимать мазохистский исход стадии зеркала?
Лакан: — Предоставьте мне немного времени. Я как раз и собираюсь вам это объяснить. Но если мы станем называть это "мазохистским исходом", в опущенных сумерках нам уже не определить цвета кошки.
Мазохистский исход — я никогда не отказываюсь рассмотреть ваши вопросы, даже если они уводят в сторону от нити моего изложения — мы не сможем с ним разобраться без измерения символического. Он располагается на стыке воображаемого и символического. Именно в этой точке стыка располагается в своей структурирующей форме то, что обычно называют первичным мазохизмом. Здесь же следует поместить и так называемый инстинкт смерти, конституирующий фундаментальную позицию человеческого субъекта.
Не нужно забывать, что Фрейд, выделяя функцию первичного мазохизма, говорит о ее воплощении в игре ребенка. А точнее, тому малышу было восемнадцать месяцев. Мучительное напряжение, вызванное неизбежным опытом присутствия и отсутствия любимого объекта, пишет Фрейд, ребенок замещает игрой, в которой он сам манипулирует отсутствием и присутствием как таковыми и находит удовольствие в господстве над ними. Он делает это при помощи маленькой катушки на нитке, выбрасывая и возвращая ее назад.
Поскольку моей целью здесь является не выстраивать собственную диалектику, но попытаться найти ответы на поставленные Фрейдом вопросы и разъяснить основания его мысли, я сделал бы упор на том, что сам Фрейд не подчеркивает, но что, тем не менее, очевидно, — как обычно, его наблюдения позволяют дополнить теоретическое представление. Так, игра с катушкой сопровождается вокализацией, показательной в плане того, что, с точки зрения лингвистов, является основанием языка и что позволяет уловить проблематику языка — а именно, простой оппозиции.
Важно не то, что ребенок говорит слова Fort/Da, что на его родном языке значит Прочь/Здесь — к тому же произносит он их очень приблизительно. Важно то, что это первое в жизни проявление языковой деятельности. В данной фонематической оппозиции ребенок трансцендирует, переносит в плоскость символического феномен присутствия и отсутствия. Он оказывается господином вещи как раз по мере того как ее и разрушает.
Время от времени мы читаем отрывки текстов Фрейда, теперь же мы впервые обратимся к тексту Жака Лакана. Недавно я перечитывал его и нашел его вполне вразумительным. Правда, я занимал при этом привилегированное положение.
Вот что я писал: — "Речь идет о тех играх сокрытияобнаружения, которые Фрейд благодаря его гениальной интуиции представил нашим взорам, чтобы мы смогли распознать в моменте очеловечивания желания рождение ребенка в язык. Сегодня мы уже можем уловить, что субъект не только овладевает в них своим лишением, принимая его, — как говорил Фрейд, — ной возводит в них свое желание во вторую степень. Ибо его действие разрушает объект, который оно заставляет появляться и исчезать в провокации — в собственном смысле слова, вокальными средствами, — в предвосхищающей провокации его присутствия и отсутствия. Таким образом, действие это негативирует поле сил желания, чтобы стать самому своим собственным объектом. И данный объект, тотчас обретая тело в символической паре двух элементарных восклицаний, возвещает в субъекте, диахроническую интеграцию дихотомии фонем — т. е. по-просту говоря, это входная дверь в то, что уже существует, составляющие язык фонемы, — чью синхронную структуру существующий язык предоставляет к ассимиляции; кроме того, вовлекается он уже и в систему конкретного дискурса его окружения, воспроизводя более или менее приблизительно своими Fort и Da слова, у этого окружения воспринятые — именно извне заимствует он Fort/Da, — и даже в его одиночестве желание маленького человечка стало желанием другого, alterego, который доминирует над ним, и объект желания которого окажется отныне собственной заботой малыша".
"Обратится ли теперь ребенок к партнеру воображаемому или реальному, он с равным успехом увидит его послушание негативности своей речи, и если эффектом его призыва — ведь не следует забывать, что когда он говорит Fort, объект находитсярядом, а когда он говорит Da, объект отсутствует, — станет исчезновение этого партнера, то в изгоняющем утверждении он будет искать — он очень рано познает силу отказа, — провокацию возврата, где желание получит свой объект обратно".
Итак, вы видите, что — еще до введения "нет", отказа другого, где субъект научается конституировать себя, как показал нам это г-н Ипполит, — негативацйя простого призыва, явление простой пары символов перед лицом феномена контраста присутствия и отсутствия, т. е. введение символа, меняет позиции местами. К отсутствию взывает присутствие, а присутствие — к отсутствию.
Все это кажется само собой разумеющимися пустяками. Однако над этим стоит подумать и еще раз проговорить. Ведь поскольку символ делает возможным такую инверсию, то есть аннулирует существующую вещь, постольку происходит открытие мира негативности, конституирующего одновременно речь человеческого субъекта и реальность его мира как мира человеческого.
Вот эту первую негативацию, это изначальное убийство вещи и следует считать центром первичного мазохизма.
