Виктор Живов - Виктор Живов о Евангелии в советских хрестоматиях, неофитстве и симпатичных 90-х

Кто здесь в чем виноват — это сложный разговор. В частности, я думаю, виновата и так называемая советская интеллигенция, потому что она уж больно сильно обиделась на новую постсоветскую власть за то, что жить стало так трудно, и ее заслуги были так мало оценены в этот период. И все те замечательные романы, которые они писали, их либеральные штудии — всё это вдруг перестало пользоваться спросом. Они на это очень обиделись.

Это напрасно. У меня тоже в 90-е гг. были всякие иллюзии относительно того, по какому пути пойдёт Россия, я тоже не очень представлял, что мы придём к тому, к чему мы сейчас пришли. Но какие-то вещи я, конечно, понимал и тогда отчетливо: понимал, что тот массовый полулиберальный продукт, который производила советская интеллигенция, перестанет пользоваться спросом.

Когда есть свобода, полусвобода никому не нужна. Я бы сказал, что после какого-то начального периода переосмысления советской истории и начавшегося осознания того, насколько это извратило пути России, пришли новые поиски — поиски того, как вписать советское прошлое в эти самые пути России. Это, я считаю, большой грех нашего образованного класса.

— Бердяев честно ненавидел советскую власть. У эмиграции другое было занятие, они пытались осмыслить революцию. Я не люблю Бердяева, из того, что принесла эмиграция, я люблю Петра Бернгардовича Струве, меня это куда больше устраивает. У Бердяева была простая мысль, что советская власть — это результат русского максимализма, который всегда был.

В несколько ином виде то же самое говорили евразийцы, но для них этот максимализм, эта традиция была позитивной, и они считали, что советская власть — это некоторое отклонение от этой правильной традиции, как они говорили, идеократии. Но это духовные поиски 1920–1930 гг. После этого прошло много лет советской власти, и она создала советское общество, которого ни Бердяев, ни Трубецкой не видели и не представляли себе, что это такое.

Они, с одной стороны, не представляли себе, как при таком режиме люди продолжают выживать и сохранять свою духовную чистоту и духовную полноту, с другой — не понимали, до какого свинства могут дойти социальные структуры, массы. И то, и другое им было совершенно неясно. Они не понимали, как при советской власти могли жить такие невероятные люди как, скажем, С. И. Фудель, и, с другой стороны, до какого полного забвения элементарных моральных устоев могли дойти большие группы населения.

Когда вышел «Один день Ивана Денисовича», приходили отзывы читателей, Солженицын их собирал. И было там письмо одной бывшей надзирательницы, которая писала, как им было трудно, как им тоже хотелось настоящей жизни, а они были прикованы к этим чертовым заключенным, чтоб они все сдохли… И там она пишет: «И имя нам — легион!». Оговорка по Фрейду…

Этот легион действительно существовал, и он с большим трудом уходит, мы его встречаем до сих пор в разных трансформациях: не только в виде членов коммунистической партии, но и во многих других вполне непрезентабельных видах. Так что эта проблема, которая не уходит, и она не уходит в частности по вине этого образованного класса.

У проповеди всегда ограниченные возможности: ты говоришь, говоришь и не знаешь отклика, но долг твой — всегда говорить честно, стараться найти правду, и про эту правду скажу, опять же, вспоминая Солженицына, — жить не по лжи. А вместо этого большая часть образованного класса свернула на какие-то другие пути, и, действительно, этого необходимого для России покаяния не произошло.

Конечно, постсоветский человек в значительной степени советского человека продолжает — продолжает, например, полагаться на какие-то социальные институты. Но всё-таки у нас другое общество, часть общества активная, предпочитает полагаться на себя, пытается жить нормальной жизнью. Понимаете, я плохо отношусь к современной российской власти — в частности, потому что она делает ставку на — употреблю неточное слово — «фундаменталистскую» часть населения.

Один из результатов такой политики — эмиграция симпатичных, умных, талантливых молодых людей из этой страны, и это ужасно. Но всё-таки какое-то количество остается, какое-то количество людей продолжает любить то место, где они родились, старается сделать, чтобы оно было лучше. Немало такого населения. Я не знаю — их десять процентов, пятнадцать — но это кое-что.

Я никогда не хотел эмигрировать: ни при советской власти, ни в постсоветской власти, ни сейчас — ну, сейчас я уже старый человек и хочу умереть у себя дома. Я не теряю надежды на то, что здесь постепенно образуется нормальная жизнь, что, разумеется, включает и нормальную церковную, религиозную жизнь, с которой у нас и сейчас, конечно, не всё в порядке. Это требует каких-то преобразований, но я надеюсь, что и они будут.

Фото Юлии Маковейчук