Тренировки в ДОРА помогали мне существенно. В своем черном адидасе я сам себе я напоминал Брюса Ли и, вкладываясь в движения, делал их, словно выполняя его духовный завет. Но внешне в движениях я походил на него нечасто, а если и пытался ему подражать, то только в тех движениях, которые у него выглядят классическими. Однажды у отспарринговавшегося парня я попросил его боксерские перчатки и предложил его сопернику продолжить со мной поединок. Этому парню было около двадцати, может, чуть больше. Ко мне он отнесся снисходительно. Поединок, как и любое новое, забытое старое, оживил во мне массу воспоминаний, равно как и дал понять, что я уже другой человек. Теперь я не спешил бить соперника, хотя и не щадил его, когда он открывался. Я словно чего-то ждал. Противник был от меня закрыт, а его несколько презрительное отношение ко мне разжигало во мне желание его наказать, что я в себе терпеливо осаживал. Один раз я пропустил удар в голову, отчего посыпавшиеся из глаз искры и невесть откуда всколыхнувшаяся в голове чернота и неприятные преднокдаунские чувства вместе с ощущениями каких-то микрорасслоений в психике меня еще больше сконцентрировали и послужили мне предостережением. В это время взглядом в зал я выхватил то, что парни почти все пооставили тренировку и смотрят на нас, хотя на прежние спарринги внимание обращали немногие. И вскоре сбылось то, что я, оказалось, ждал. В один прекрасный момент мой противник вдруг как бы ахнул и, широко раскрыв глаза, раскрылся весь. В одно мгновение я осознал, что сейчас я благодаря своему присутствию духа вылетел из его стереотипов восприятия, и что поединок окончен. Ситуация, понятно, была не боевая, тем не менее меня поразило и в то же время не поразило, так как я знал ответ, то, что я его, раскрывшегося, не ударил. Поразило потому, что раньше бы я это сделал непременно. Сейчас же достаточно было одного понимания того, что я сильней и выиграл. То, что я и спонтанно и сознательно не ударил его, показало мне, что моя душа действительно едина с окружающим. Искра радости была такой, какую переживают пришедшие к Истине.
В это время я начал замечать, что посещения мной особенно коллективных организаций окутывают меня какой-то субстанцией, видимую мной внутренним взором. Эта субстанция, несмотря на то, что была моим полем, действовала на меня еще и независимо от самого себя. Когда я работал на огороде, ко мне откуда-то сверху выплывали новые, до того не бывшие в моем лексиконе слова: "помазание", "левиты". Собственно я осознавал, что это и есть "помазание - объединение с коллективом общем полем (духом). Дух церкви был мягким и белым. Он залечивал все мои раны и нес успокоение. Благодаря ему голоса, еще слышимые мной, некоторые из которых еще несли некоторую тревогу, стали успокаиваться. Дух спортзала нес несколько официальный и соревновательный оттенок,и дома я ощущал себя так же, как и в спортзале. Когда подходило время, я начинал чувствовать зов чего-то родного и нужного мне, несмотря на то, что и от спортзала и от церкви я был свободен. Я понимал, что это мысли людей, ждущих начала службы в церкви или парней - тренировки будоражат меня по закону Эйнштейна - о параллельности всего происходящего. Но это знание ставило передо мной и другой вопрос. Я прекрасно знал, что пастор от меня свободен. То есть, если он допускает такие неискренности по отношению ко всему залу, говоря залу о необходимости иметь страх Божий, а дома, говоря, что Бога не надо бояться, то я для него особого интереса не представляю. Если же я сейчас начну к нему и к церкви привязываться, где гарантия того, что между нами ничего не произойдет, что это не закончится потом для меня душевным срывом. Он меня оттолкнет спокойно, но смогу ли я также спокойно уйти? Я же сейчас привязывался к церкви, самопроизвольно, быстро и на расстоянии.
Я чувствовал превосходство над людьми, зная действительные источники влияния на мои действия. Но это превосходство в понимании вместе со знанием не избавляло меня от тех же влияний, и часто в отличие от беззаботных людей, осуществляющих свои желания не задумываясь, я застревал в таких противоречиях в поисках своей самостоятельности, что с радостью бы отдал свое понимание этим людям на время посмотреть, что есть что.
Как я должен был относиться к церкви, видя этот, так сказать, узаконенный Богом вампиризм, зная, что привязывая прихожан, к церкви, пастор сам остается освобожденным от нее? Зная, что подобные неискренности духовенства рождают в душах людей в лучшем случае слова: "Нет, и в церкви все не так", а в худшем случае - душевный конфликт? Послушав одну проповедь одного, наверное всемирно известного литовского пастора, русского по национальности, я тоже обратил внимание на то, что он в своих глазах унижает прихожан. Он также играл словом "омэн", а когда он просил у Бога милости уходящим прихожданам, кладущим ему пожертвования, в его словах звучала едва скрывающаяся ирония.
-Как тебе он? - восторженно спросил меня Саша.
-Мне не нравится его отношение к людям.
-Ты что - это лучший проповедник.
Но, придя на следующий просмотр проповеди этого пастора, записанный на видеокассете, я понял почему Саша меня не понял. Имея толстую полевую защиту, он просто не чувствовал тонких оттенков. Сейчас, пообщавшись с ним, походив в церковь и пропитавшись ее духом, после того как затянулись мои душевные раны, я тоже не чувствовал в словах того пастора ноты, секшие меня в прошлый раз по живому. Я начал чувствовать себя словно в полевом скафандре и тоже начинал радоваться каждой удачной фразе этого пастора и просто радоваться ему как человеку. Но каково душевнобольным прихожанам принимать веру, переступая через собственное унижение при оголенности их нервов и том критическом мышлении и непонимании, о каком Боге идет речь.
Желание раствориться в этом потоке любви было сильнее желания отстаивать какие бы то ни было принципы и вообще обращать внимание на неискренности пастора. Однажды вечером, взяв в руки гитару, я стал играть ритмы, которые напрашивались сами. Верх моей головы, казалось, уходил в черное небо. Через тело проходил повышенный поток энергии. То, что у меня стало выходить, мне понравилось. Я стал думать, как бы это увековечить. Взяв ручку, я стал писать стихи на получавшийся мотив. В юности мне приходилось писать небольшие эпиграммы и поздравления в стенгазеты и к дням рождения. Но то точно была работа рефлективно мыслящего разума. Сейчас же я только списывал то, что лежало на фронтальной плоскости моего сознания. Разуму оставалось лишь подправлять ход мысли и получать от ее изложения наслаждение:
Многое б я вам хотел сейчас сказать, но
Вам сейчас я скажу только одно
Этот день навсегда останется здесь.
Здесь в веренице миров таким, какой есть.
Это значит, что завтра начнется опять
Тем, что вы сейчас не успели понять.
То есть, чтоб завтра опять все начать с нуля.
Сегодня вам нужно понять, где под вами земля.
Многое б я вам сейчас хотел сказать, но
Вам сейчас я скажу только одно.
Этот день теперь улетит навсегда.
Туда откуда его не вернуть никогда.
Это значит, чтоб завтра пришла весна,
Нужно его сейчас исчерпать до дна.
Выпить всю воду до капли, оставив детей.
Прямо смотреть на людей веселей, веселей.
Творчество меня захватило. Освоив эту песню, я кинулся писать новую. Это была самореализация, фундаментом для которой был Божественный дух, меня в этот момент переполнявший. Но сейчас получилась не песня, а стихи:
Три времени сливаются в одно.
Познать его всем нам дано.
Кто не поймет - придет опять.
Опять, чтоб все-таки познать.
Что смерть на то нам всем дана,
Чтоб исчерпать всю жизнь до дна,
Познать ее и верх, и низ,
Испить познания каприз.
Ведь вечна времени река,
Оскудевает лишь она
В сознанье каждого из нас,
Кого еще Господь не спас.
Поверь в него, и Он придет,
Тебя с собой в свой Путь возьмет,
Покажет где добро и зло,
Как делать так, чтоб всем везло.
Что грех тогда на деле - грех,
Лишь в действе множество прорех.
Когда несет он чью-то боль.
А так живи - и Бог с тобой.
Еще не закончив писать, я решил это стихотворение отнести в церковь. Что я и сделал, передав девушке, находившейся в доме у пастора, это стихотворение вместе с песней. Мое сознание рисовало недалеком будущем роль церковного поэта, как вид одного из моих занятий. Вечером, не успев переступить порог церкви, я почувствовал себя в центре внимания и одновременно не в своей тарелке. Эти впившиеся взгляды буквально переставляли мои руки и ноги. Спросив в фойе у жены пастора, где Саша, я пошел в актовый зал. На мое удивление к ним он отнесся спокойно, в чем я почувствовал сытость. "Но неужели, если ты полон, почему не можешь поделиться своей полнотой и хоть как-то поддержать?" - недоумевал я. Я представлял свою реакцию, если бы мне эти стихи принес другой человек. Тем не менее стихи я ему оставил.
