Ознакомительная версия.
И все же история Великой дивеевской тайны начинается с нее, Третьего Серафима. Во времена Пелагеи, Второго Серафима, тайна никакой истории не имела. Наподобие евангельского зерна, она прозябала под спудом, скрывалась, немотствовала. Но вот наступило время Паши, и тайна стала выбиваться на свет, прорастать, возвещать о себе, и прежде всего потому, что рядом с Пашей появились новые для Дивеева люди. Кто же они, вестники, глашатаи тайны, в чем их новизна, непохожесть на других? Один из современных исследователей вскользь заметил: «Сотаинниками Преподобного были именно миряне, но они сознательно принесли свою жизнь в жертву Богу». А вот мнение другого, высказанное ранее, в тридцатые годы: «Нельзя не заметить, что главными приближенными при о. Серафиме и доверенными лицами были не монахи, а опять все те же миряне». Митрополит Вениамин – а слова эти принадлежат именно ему, – напряжено ищет причину подобного предпочтения и далее пишет: «Не наступало ли уже при жизни преподобного то омертвение духа среди и монахов, и иерархов, и священников, о котором батюшка выразился так резко, назвав внешних делателей «черными головешками»? Не приходили ли сроки, когда истинные христиане должны быть определяемы не по признакам своего положения, сана, формы жизни, не по имени, а по действительной благодатной сущности? Не являемся ли мы в наше время свидетелями, как те, которым подобало бы защищать истину, остаются к ней равнодушными, а неофициальные в церкви лица, простые миряне, религиозно настроенные, оказываются оплотом Церкви? И сбывается слово Господне: последние делаются первыми».
«Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся». Преподобный Серафим Саровский
Собственно, это сказано о Михаиле Васильевиче Мантурове, Мишеньке, столь горячо любимом старцем Серафимом, о Николае Александровиче Мотовилове, но нечто подобное можно сказать и об иных, появившихся позже, уже при Паше, Третьем Серафиме.
Вот в них-то стоит всмотреться, о них задуматься. Они-то кто? Хотя и глубоко верующие, преданные православной церкви и памяти батюшки Серафима, но не монахи, а люди светские, прекрасно образованные, просвещенные, не чуждые наукам и искусству. Они бывают в монастыре, чтобы поклониться святыням, утешиться духовной беседой, получить наставление и совет, и после этого возвращаются в мир, к своим привычным обязанностям.
Рядом с Пелагеей, Вторым Серафимом, такой был один – художник Петров, оставивший о ней замечательные воспоминания. Рядом с Пашей таких по крайней мере трое, но они не художники, а, что еще важнее, люди пишущие. Можно сказать, литераторы. Именно благодаря им тайна проникает за стены монастыря, обретает вид рукописи, а затем и книги. Это спасает ее от забвения, ведь монастырь вскоре будет закрыт, монахов разгонят, канавку Богородицы засыплют, а могилы блаженных сровняют с землей. Где ж тут, казалось бы, уцелеть тайне.
Ан нет, уцелела…
И все же главная заслуга в этом Николая Александровича Мотовилова, выпускника Казанского университета, о котором, впрочем, Паша сказала, что он такой же юродивый, как и она. Мотовилов записал за старцем Серафимом то, что и получило название Великой дивеевской тайны. Рукопись хранилась у его вдовы Елены Ивановны до тех пор, пока не попала в руки Сергея Александровича Нилуса, а это уже был истинный литератор, духовный писатель, вхожий в редакции журналов, автор многих книг. Уж он сумел рукописью Мотовилова распорядиться…
Нилус тоже встречался с Пашей, – во всяком случае, две встречи он сам описывает. Первая едва не закончилась конфузом потому, что Сергей Александрович, робея перед прозорливицей, решил дать ей пятирублевый золотой: авось подобреет к нему, смягчится: «Вхожу на крыльцо. В сенцах меня встречает келейная блаженной, монахиня Серафима: «Пожалуйте!» Направо от входа комнатка, вся увешанная иконами. Кто-то читает акафист, молящиеся поют припев: «Радуйся, Невесто Неневестная». Сильно пахнет ладаном, тающим от горящих свечей воском… Прямо от выхода – коридорчик, и в конце его – открытая дверь во что-то вроде зальца. Туда и повела меня мать Серафима: «Маменька там». Не успел я переступить порог, как слева от меня из-за двери, с полу, что-то седое, косматое и, показалось мне, страшное как вскочит, да как помчится мимо меня бурею к выходу со словами: «Меня за пятак не купишь. Ты бы лучше пошел да чаем горло промочил». То была блаженная. Я был уничтожен».
А вот последняя встреча Нилуса с Пашей: «Когда мы вошли в комнату блаженной и я увидел ее, то прежде всего был поражен происшедшей во всей ее внешности переменой. Это уже не была прежняя Параскева Ивановна, это была ее тень, выходец с того света. Совершенно осунувшееся, когда-то полное, а теперь худое лицо, впалые щеки, огромные широко раскрытые, нездешние глаза, вылитые глаза святого равноапостольного князя Владимира в васнецовском изображении Киево-Владимирского собора: тот же его взгляд, устремленный как бы поверх мира в премирное пространство, к Престолу Божию, в зрение великих тайн Господних. Жутко было смотреть на нее и вместе радостно».
С начала 1890-х годов в Дивееве стал бывать гвардейский полковник Леонид Чичагов. Впервые увидев его, Паша склонила чуть набок голову, прищурилась и сказала: «А рукава-то ведь поповские». Блестящий военный, смутившись, не мог понять, что поповского в рукавах его прекрасно сшитого мундира. И лишь когда принял решение стать священником, ему открылся смысл этих слов: потому и поповские, что суждено ему сменить мундир на рясу.
Как уже было показано, после беседы с Пашей, возвестившей ему волю батюшки Серафима об открытии его мощей, Чичагов и приступил к написанию «Летописи», тоже содержавшей сведения о Великой дивеевской тайне.
Словом, трое самых близких, облеченных особым доверием, но в Дивееве бывали и другие, тоже писавшие о нем и таким образом если не прямо, то косвенно причастные Великой дивеевской тайне.
Глава четырнадцатая. Короб
Бумаг набралось много, как выгребла все из стола, из ящиков конторки, из запечных углов (где только ни хранились, покойный и сам, небось, забыл, куда запихнул). Да и на чердаке при тусклом свете из круглого, затянутого паутиной оконца разыскала несколько кип, в беспорядке сваленных среди всякого хлама, отсыревших, покрытых пылью, с налипшим голубиным и галочьим пухом и присохшим птичьим пометом. Взяла наугад из того, что лежало сверху, пыль сдунула, перелистала: бумаги вперемешку с конторскими счетами, бухгалтерскими выкладками, копиями прошений, чьими-то письмами. Собрала все, взглядом смерила, прикинула – в обычную коробку не уложишь. Вот и понадобился короб, который пришлось освободить от лоскутов и обрезков ткани, вытряхнуть мусор, протереть тряпкой дно и стенки и после этого уложить. Уложить как есть, особо не разбирая – тетради, конторские книги, письма в конвертах, сшитые, прошнурованные и разрозненные листы. Заполнился доверху – едва крышку закрыла.
Поставила короб не на виду, а в укромном месте, глубокой нише, где раньше часы напольные тикали, да пришлось продать, чтобы денег выручить: на прожитье не хватало, вдовая теперь, без кормильца (да и согнулась вся – годов-то сколько). Набросила сверху старый, траченный прожорливой молью зипун и вздохнула удовлетворенно, с облегчением, с чувством исполненного долга. Перекрестилась на образа и мигавший огонек лампадки поправила, чтобы ровнее горел…
За бумаги мужа она теперь спокойна, не пропадут, дождутся того, кому назначены, кто сумеет ими воспользоваться, с умом распорядиться. Сама-то она не слишком ученая, чтобы уразуметь, о чем там покойный пишет (почерк у него – сплошные каракули и завитушки), а тут нужен человек образованный, с пониманием, да и в редакции газет и журналов разных; вхожий, – может, кое-что из бумаг-то и напечатают. Не зря же Николай Александрович над ними трудился, дни и ночи напролет просиживал, со свечей нагар снимал – торопился, чтобы ничего не упустить.
Ведь писал-то не с чьих-нибудь слов, а самого богоносного старца Серафима, почитаемого ныне по всей России, потому-то и ценность у бумаг особая. Не в каждые руки отдашь, а только тех, что бережно очистят от пыли и птичьего пуха, разгладят каждую страничку, разберут с лупой, вчитаются в неровные, прыгающие строки, такого же человека не сразу дождешься. Но Елена Ивановна терпению научена: не зря при монастыре уж который год живет, могилу мужа оберегает. Сама втайне пострижена, и игуменья Мария – для нее советчица и наставница, без ее благословения шагу не ступит.
В короб Елена Ивановна иногда заглядывала, перебирала лежавшие сверху тетради, и казалось ей, что умерший где-то рядом, вот-вот протянет к ней руку и ласково коснется ее плеча. Пыталась хоть что-то прочесть, но какое там, с ее-то глазами (совсем ослепла)… да и опять же почерк у Николая Александровича…нет, безнадежное дело. Одну тетрадку выпросила у нее Агаша Купцова, ее дальняя родственница (из рода Мелюковых), монастырка, жившая в одной келье с Дуней Булатовой, тоже хорошо ей знакомой. Частенько бывала у них, гостинцы приносила по праздникам и к себе приглашала на чай с пирогами.
Ознакомительная версия.
