Когда до больницы оставалось меньше квартала, я зашел в близнаходящийся двор и сел на скамейку для окончательного обдумывания своих действий. Это обдумывание повернуло меня домой. Я шел по середине дороги, пользуясь пустотой ночи. С обеих сторон головы выясняли отношения хозяева голосов. Я, расслабившись, и наслаждаясь свободой, слушал о чем они говорят. Павитрин невзлюбил Вику за то, что она настраивает меня против него, и, пользуясь тем, что в его ведении была большая часть моей головы, стал использовать это, подстраиваясь под Викин голос, выводя меня из себя, а также настраивая меня против нее в открытую от своего лица. Несмотря на то, что я знал, что Павитрин использует меня только как орудие для выполнения своих замыслов, тем не менее я и сам был настроен против Вики после событий последних дней. Я чуть не пошел к ней среди ночи выяснять отношения с ней и ее отцом, пообещавшим меня изрубить на мелкие кусочки ножом для шинковки капусты, если я хоть пальцем трону Вику. Во мне не было беса противоречия. Я хотел только, чтобы она перестала появляться видениями в том качестве, в каком она появлялась передо мной, издеваясь надо мной так, как будто соотношение силы, ума и возраста ей позволяло это делать. Не знаю какая, но какая-то сила повернула меня от их дома. Возможно, это был мой собственный компромисс с самим собой, так как стопроцентной уверенности в том, что это происходит в объективной реальности, у меня не было, а просто так осуществлять свои угрозы я просто не имел права. Иначе бы я просто стал не собой, сделав это. Тем не менее, когда я пришел домой, разборки продолжились. Павитрин мне так внушал убить Вику, что я начал колебаться. "Ты не мужчина, если это не сделаешь, она же тебя убивает". Я же не мог себя поднять, чтобы пойти на это, хотя душой это уже делал. В это время ко мне на ум пришли слова доктора Фалькова из его книги "Идеальное сознание", которую я прочел этой зимой: "Даже сумасшествие не может оправдать убийство". Это означало, что в случае Викиной невиновности я буду нести этот грех до тех пор, пока его не искуплю, пока меня не простят ее родители. Я остался сидеть в кресле, а потом лег спать.
Спустя неделю, когда я работал на огороде, я пережил такое раскаяние по поводу всех этих своих мыслей, что не знал как его искупить. Я написал Вике объяснительное письмо по поводу всех прошлых наших отношений с ней, оправдываясь, что я имел право так относиться к ней и которое она, разорвав после прочтения на две части, одну половину оставила себе, вторую отдала мне. Все это было очень непонятно.
По сюжету психоза, из которого я выходил не только субъективно, но и объективно, я принял посвящение от всех его участников, в первую очередь от вымотанного Павитрина, который меня, хотя и оказавшегося в таком положении, не смог сломить. Я лежал в то утро в постели. Ночь я не спал, посвятив ее "парапсихологической войне". Она заключалась в объединении психической энергии всех свидетелей моего положения через мои глаза и убиванием Павитрина этим лучом. Война шла не на жизнь, а на смерть. Странным для меня было то, что после очередной передышки при набирании сил для очередного объединения соратников, вдруг я скользнул своим вниманием вверх, и у меня над головой откуда-то из воздуха появились краски моего существа, которое в ходе этой войны и от осознания своего положения давно стало бесцветным и придавленным. Здесь же я вдруг словно вспомнил себя, коснувшись на мгновение сознанием этих цветных красок, на мгновение проявившихся из параллельного мира. Эти краски тут же усвоились моими чувствами, оживив их, и сразу исчезли под парапсихологическим давлением Павитрина. Но для меня это была отдушина. Я вспомнил, каким я был раньше, и теперь знал, каким должен стать сейчас, несмотря на то, что это чувство уже уносилось вместе с памятью под унижающей меня реальностью. После еще двух актов войны во время очередной передышки я захотел сходить в туалет. Поднявшись без задней мысли и отгоняя дрожь, охватывающую все тело, я встал и пошел. На обратном пути, подходя к кровати, я перестал справляться с дрожью и меня начал бить озноб. Казалось, что движение одной стороной туловища пронизывает насквозь все тело, и что от этих вибраций телом может нарушиться работа какого-нибудь жизненно важного органа. Ложась в постель, в какое-то мгновение я почувствовал, что этот поход в туалет чуть не обошелся мне жизнью, сразу неожиданно вспомнив того больного в Усть-Ивановке, который погиб у меня на глазах 4 года назад. В моей дрожи и его было что-то общее.
Я лежал, тяжело дыша, и успокаивал свою дрожь. Но успокаивать не хотелось. Я не знал, что мне делать. Может быть, в самом деле пойти в больницу, как требовали некоторые мои подруги, боящиеся за разглашение мной информации. Я пообещал это сделать утром. Проснулся я около восьми, собрал свои вещи, закрыл дом и пошел. Я шел в неизвестность. В вечную неизвестность. Каким я буду после транквилизатора? Отойду ли, и смогу ли я восстановить после себя в том виде, каком я был, или тело останется навсегда с каким-нибудь придурковатым выражением лица, а душа, не способная себя осознать и потерявшая контроль за своим телом, застрянет где-то в вечности в непонятном самой себе виде? Я пришел в больницу, вместе с медсестрой проник в служебное помещение и спросил у сестры Бориса Владиславовича. Я сидел, полностью доверившись судьбе, когда вдруг почувствовал в себе некоторую беспричинную уверенность, вдруг встал и проходившую мимо медсестру попросил открыть дверь, боясь, что она поймет, что я больной и запрет меня в отделение. Она с некоторым удивлением выполнила мою просьбу, и я, едва шагнул за дверь, почувствовал себя вырвавшимся из темницы на природу.
Один раз я пошел к Вадиму за помощью и попросил принести мне лекарства, если сможет. Он принес нозепам.
-Я не могу понять где это происходит во мне или на самом деле говорил я ему. Он стоял передо мной и "махал" глазами вверх и вниз не глядя на меня. С его лица не сходила самодовольная улыбка. В углу его левого глаза скопилось то, что своими излучениями несло мне боль. Глядя на это свое прорубание им Ноосферы, я сравнивал то махание Вадимом передо мной во время его зимнего прихода ко мне. Мои глаза, хотя ими я видел сам, через некоторое время, я начинал чувствовать, что они словно кем-то водятся. Сравнивая тот зимний угол подъема его глаз, я находил что мой - идентичный с ним.
Однажды вечером я был доведен голосами и поехал в Новотроицкое к Славе за помощью. Несмотря на то, что он уверил меня в своей защите, зная воздействие на меня Павитрина, я остался переживать за то, что вовлек его в это дело. После еды, выйдя на улицу, мы побили мешок с песком, служивший Славе макиварой, и Слава остался доволен моей спортивной формой в отличие от меня. Это была только форма. Слава постелил мне на полу полушубки, и я, утопая в бараньем меху и деревенских запахах летней ночи, продолжил, слушая себя, думать, правильно ли я поступил, приехав к Славе. На самом затылке внутри головы я нащупал твердую прямоугольную структуру, напоминающую окошко - "проекцию". Какая-то пленка, точнее пленки, открывали и закрывали ее просвет, плавно перемещаясь, подобно переворачивающемуся листку бумаги. Похоже, это движение рождало тихий голос, хотя я не был уверен в том, кто кого рождал:
-Зачем ты приехал? Разве порядочно Славу подставлять под удар?
-Непорядочно, - у меня создалось чувство, будто это Слава, лежащий в соседней комнате на кровати, вошел в мою голову и теперь проверяет мою чистоту.
-Забери у него адрес Павитрина.
Я забрал. Слава, тем не менее пообещал навести свои справки о Павитрине.
...И тут, словно какая-то сила подняла меня с дивана, и я пошел в ДОРА, надеясь неизвестно на что, хотя и надеясь. Оказалось, что концерт идет в областной филармонии. Я опаздывал от его начала на час. Тем не менее желание увидеть своего кумира было так велико, а терять мне было абсолютно нечего, что я пошел в филармонию. Старушка-контролер, казалось, ждала меня, чтобы впустить меня на концерт. Не веря случившемуся, я прошел в зал и сел на одно из свободных мест. Вокруг меня сидели нарядно одетые люди. "Интересно, - думал я, - догадываетесь ли вы, чем я занимался час назад? Вы ведь принимаете меня за такого же как и вы." В общем, я себя чувствовал и таким тоже, переживая одновременно двоякое ощущение себя - своей космической и простой человеческой сущности. Но поскольку переживание было сильно, оно еще довлело надо мной, и я немного чувствовал себя не в своей тарелке. Понятно, изо всех сил стараясь в нее попасть. Я попал в зал во время перерыва пения Натальи. Выступал ее конферансье, пародируя плеяду генсеков и наших президентов. После "проваливаний в Вечность" да еще попасть на концерт своего кумира. И просто интересно было изучать его, свое отношение к его юмору и отношение к нему людей. Но одно меня поразило. Продавая с аукциона кассету Натальи, конферансье так сострил, после перечисления мест, где интересно будет купившему послушать кассету, многозначительным молчанием дав залу понять, что и в туалете, что я подумал, что после концерта его ждет от Натальи взбучка. Но когда он пригласил ее на сцену, заиграла музыка и Наталья, танцуя в ее ритм, вышла из-за кулис, через несколько мгновений я был поражен еще больше. Певица на мгновение задумалась, какой ногой ей делать правильное движение. Я был абсолютно уверен в том, что она задумалась о похожести своего жеста на оригинал. Когда она подошла к микрофону - я ее не узнавал. Это была не она. Это была какая-то девушка, имеющая очень отдаленное сходство с Натальей. Своим поведением она словно говорила: принимаете меня за Наталью - и ладно. У меня сначала руки не поднимались ей хлопать. Я смотрел на овацию зала и удивлялся простоте людей. Но для них перед ними стояла Наталья Ветлицкая. И звук, я уверен, был фонограммным. Но пела тем не менее Наталья. И наслаждение от концерта я получил не меньше, чем если бы выступала она сама. Приятно ведь себя после тех разборок, которые у меня были до концерта, видеть себя не глупее зала умных людей.
