Снова и снова возвращался я в Карнак, чередуя серьезные исследования с обычными увеселительными прогулками, и каждый новый день неизменно обогащал меня какими-нибудь необычными фактами и неизгладимыми впечатлениями. Очарование Карнака охватывает вас постепенно, как наползающий от реки туман — его начинаешь замечать только тогда, когда он уже со всех сторон окружил вас. Люди не слишком утонченные и чувствительные, пожалуй, не увидят здесь ничего, кроме полуразвалившихся храмов, разбросанных кирпичей, камней, пыли и засохшего строительного раствора. Тем хуже для них! Но многие души при виде этих величественных развалин пришли бы в благоговейный трепет, ощутив их красоту и достоинство даже в их нынешнем плачевном состоянии.
Мне повезло, во время моего пребывания в Карнаке весь мертвый город был предоставлен исключительно мне одному. Меня никто не беспокоил, и ничто не нарушало царившей вокруг абсолютной тишины, если не считать усыпляющего жужжания пчел и веселого чириканья воробьев. Была самая середина лета, и толпы распаренных туристов уже покинули Луксор, спасаясь от надвигающейся нестерпимой жары и бурного всплеска насекомой и животной жизни, наблюдающегося в Южном Египте в это время года. Мухи, москиты, скорпионы и змеи, не говоря уже о прочих тварях, становятся необычайно активными при температуре, которая парализует людей, но, похоже, оживляет самые отвратительные существа, прежде всего — насекомых. Но возможность вести свои научные изыскания в одиночестве с лихвой компенсировала все эти неудобства, и даже жара, как мне показалось, ничуть не умерила моего исследовательского задора. И вообще, я пришел к заключению, что с Солнцем вполне можно поладить. Отчасти это было вопросом внушенной себе самому ментальной установки. Стоит вам только подумать, что беспощадное Солнце вот-вот вызовет у вас слабость или обморок, и защитный барьер немедленно рушится — вы получаете солнечный удар. А вот искренняя вера в свои внутренние ресурсы весьма ощутимо их активизирует.
Уединенное пребывание в Карнаке принесло мне огромную пользу. Чем больше я проникался его умиротворенной атмосферой, тем восприимчивее становился мой разум к открывавшимся мне новым впечатлениям.
Способность ценить прелести одиночества не очень-то поощряется в нашу беспокойную эпоху. И любовь к тишине — редкое явление в наш век автоматики. Но я считаю необходимым каждый день хотя бы на краткое время отключаться от повседневных забот, предаваясь в тишине уединенной медитации. Это дает необходимый отдых уставшему сердцу и успокаивает утомленный разум. Наша жизнь напоминает сейчас бурлящий котел, в котором постепенно тонут все люди. С каждым днем человек погружается в этот котел все глубже, отдаляясь при этом от себя самого.
Регулярная медитация и связанное с ней духовное самопогружение непременно принесут со временем щедрые плоды. Медитация придает человеку стойкости в решающий час, мужества для того, чтобы жить своим умом, не следуя на поводу у общественного мнения, и стабильности, что тоже очень важно, учитывая сумасшедшие темпы нашей жизни.
Самое скверное в нашей современной жизни то, что она ослабляет способность человека глубоко и сосредоточенно мыслить. В лихорадочной спешке большого города (такого, например, как Нью-Йорк) человеку просто некогда присесть и задуматься над тем, что внутренняя жизнь его парализована; он помнит только, что ему нужно спешить. Природа, однако, никуда не спешит — ей потребовались многие миллионы лет для того, чтобы создать эту маленькую фигурку, несущуюся куда-то по Бродвею, — и она готова сколь угодно долго ждать наступления более спокойных времен, когда человек сможет вырваться из той пучины бедствий и страданий, в которую он когда-то погрузился по своей же воле, и у него появится возможность заглянуть в бездонный кладезь божественной мысли, погребенный до тех пор под его собственной суетной оболочкой и блестящей, но бесполезной мишурой такого же беспокойного мира, где ему приходится жить.
Мы находимся во власти наших физических чувств, но настало время подчинить их себе. Пришла пора направить священную ладью нашей души в плавание по тем морям, куда наши физические чувства ни за что не отважатся отправиться следом за нами.
Также и учения Пророков — те истины, что изложены в их книгах и речениях — мы сможем понять скорее благодаря медитации, нежели на основе того опыта, который дает нам наша обычная повседневная жизнь.
Еще более волнующими были мои ночные визиты в Карнак; в особенности один из них, предпринятый мною в ночь полнолуния. Египетские ночи окутывают древние храмы этой страны мистическим светом, открывающим как раз то, что должно быть открыто, благоразумно оставляя все прочее во мраке.
Мне доводилось приближаться к ночному Кар-наку с разных сторон и разными способами, и каждое из этих путешествий было по-своему восхитительным. Однажды я плыл вниз по Нилу на лодке под большим парусом при сильном ночном бризе; в другой раз — медленно ехал в седле, возложенном на спину трудолюбивого животного; доводилось мне подъезжать к Карнаку и по древней дороге в более или менее комфортабельной конной двуколке.
Но в ту ночь полнолуния я не нашел более подходящего способа добраться до Карнака, как просто пройти несколько миль пешком, как это делали древние жрецы даже во времена наивысшего расцвета и могущества Египта. Белая пыль, толстым слоем покрывавшая дорогу, по краю которой я шел к Карнаку, была залита серебряным светом.
То и дело прямо на меня пикировали сверху летучие мыши и тут же с криком уносились прочь. Но кроме них более ничто не нарушало царящей вокруг мертвой тишины до тех самых пор, пока я не добрался до деревни Карнак, где из мрака ночи мне навстречу выплыли темные силуэты людей в длинных рубахах — некоторые из них держали в руках зажженные фонари, в нескольких незастекленных окнах тоже поблескивали желтые огоньки светильников.
Я совершенно бесшумно ступал по мягкой песчаной пыли, устилавшей землю; но проницательные крестьяне, казалось, каким-то шестым чувством уловили приближение к их деревне странного ночного незнакомца, и стали то по-одному, то по-двое выходить из дверей, чтобы посмотреть на меня, или же просто лукаво поглядывали в мою сторону из окон своих домов. Сцена была сама по себе из ряда вон выходящей, а лунный свет придавал ей просто фантастический вид.
Возникшее среди жителей деревни легкое беспокойство передалось и нескольким собакам, которые сочли нужным отреагировать на мое появление ленивым лаем. Я поспешил успокоить и тех, и других смущенным приветствием, так, впрочем, и не замедлив своих шагов.
Я хорошо понимал этих простых, приятных в общении людей, во многом соглашаясь с их не слишком серьезным отношением к жизни, всю философию которого можно было выразить одним простым словом — «Малиш!» («Не стоит беспокоиться!»).
И тут, в конце пути, за деревней замаячил огромный серебряный силуэт пилона Птолемея, подобный призрачному стражу великого храма. Его пирамидальная вершина четко вырисовывалась на фоне индигового неба.
Древний Карнак, однако же, не спешил принять меня, ибо дорога была перекрыта железной решеткой. Я разбудил спящего сторожа. Тот испуганно вскочил со своей узкой койки и долго протирал глаза, щурясь спросонья от неяркого света моего электрического фонарика. После того, как он открыл мне дверь, я с лихвой расплатился с ним за причиненное беспокойство, и он позволил мне бродить в одиночестве по Карнаку, сколько мне вздумается. Я пересек Внешний двор и на несколько минут присел на груду разбросанных песчанниковых блоков, некогда составлявших верхний ярус величественного пилона, отделяющего Внешний двор от Большого гипостильного зала. Я сидел и размышлял о былом великолепии этого монумента, посвященного Амону-Ра, но вскоре поднялся на ноги и отправился бродить среди стройных колонн и живописных руин Большого зала.
Лунный свет выхватывал из мрака колоннаду, вдоль которой я шел, устилая землю ее черной беспросветной тенью. Вырезанные на колоннах иероглифы по мере моего продвижения то освещались лунными лучами, то вновь тонули в темноте. Я выключил свой фонарик, чтобы он не затмевал более мягкий свет Луны, и включал его лишь тогда, когда совсем не видел, куда ступать дальше. В естественном лунном освещении храм стал похож скорее на сновидение, чем на реальность. Неожиданно передо мной вырос обелиск царицы Хатшепсут: он был похож на сияющую серебряную иглу.
