Я поставил все свое земное существование на одну карту: на ней значилось, что быть евреем — это не тривиальная случайность, чреватая кучей неудобств и неприятностей, но великое счастье моей жизни, и что лучший способ по-настоящему быть евреем — это быть им в традиционном, классическом смысле слова. Я совершил интеллектуальный прыжок, трамплином для которого послужили мои тогдашние чтения и размышления. В то время я был весь пропитан Вебленом, Ницше, Марксом, Шоу, Дьюи, Достоевским и так далее. И тем не менее я пошел на риск, сказав себе: «А вдруг я ошибаюсь?» И вот, идя на риск и ставя на одну карту свое сознательное существование, я неожиданно узнал об иудаизме такие вещи, которые нельзя узнать никаким другим способом. Не сделай я этого опыта, вера навек так бы и осталась для меня книгой за семью печатями — или, может быть, всего лишь сладостным воспоминанием о беспечном детстве. Есть немало вещей, которые можно узнать, только попытавшись их сделать.
Вот кое-что из того, что я тогда понял. Я понял, что можно соблюдать законы Моисея — и в то же время вести нормальную светскую жизнь. Да, иудаизм чинит нам в этом помехи — как интеллектуальные, так и практические, однако несмотря на все это он предлагает нам взамен радость, осмысленное существование и множество удовольствий. Для детей, родившихся евреями и получивших правильное религиозное образование, иудаизм, без сомнения, является источником интеллектуального здоровья и душевной силы. И, кроме того, я глубоко убежден, что только благодаря законам Моисея евреи сумели выжить и пережить долгие века страданий и гнета — независимо от того, имеет ли это для вас какое-либо значение или нет.
Говоря о детях, я хотел бы остановиться на этом вопросе чуть подробнее. Некоторые люди, я слышал, не хотят давать своим детям познания в иудаизме, объясняя свою позицию таким образом:
— Мы не хотим нашего ребенка ни к чему принуждать. Когда он вырастет, он сам решит, что ему нужно.
Однако то, что делают такие родители, — это ведь самое что ни на есть серьезное принуждение, которому они могут подвергнуть своего ребенка. Они принуждают его всю жизнь оправдывать собственное невежество. Какой взрослый человек пойдет и сядет в классе среди школьников изучать ивритский алфавит. Тору и еврейские обычаи? Нет ничего проще, чем отказаться от религиозного обучения, как отлично известно многим из моих читателей. Восполнять то, что упущено в детстве, — это все равно что карабкаться на Эверест. Подобным родителям должно было бы хоть изредка закрадываться в голову сомнение, и им следовало бы иной раз спросить себя:
— А вдруг я ошибаюсь? И если я действительно ошибаюсь, то не нелепо ли заранее цементировать в ребенке мой отказ от религии?
К тому моменту, когда я понял, что иудаизм мне нужен, он был уже мне преподан — как арифметика, как география, как многие познания, преподанные мне задолго до того времени, когда у меня возник интерес к этим познаниям или необходимость в них.
Позвольте мне высказать предположение, что слова «а вдруг я ошибаюсь» — это слова, которые, как воздух, нужны людям нашего века, — идет ли речь об иудаизме или о чем угодно другом. Вокруг нас кишат легковесные истины. Но где тяжелые сомнения? Повторять, как попка, агностические афоризмы последних двух столетий — это вовсе не значит сомневаться, это значит всего лишь повторять вызубренный школьный урок. Я ощущаю в себе способность сомневаться. Это — мое единственное интеллектуальное преимущество, помимо умения писать, обеспечивающего мне хлеб насущный. Когда мне было двадцать четыре года, я усомнился в том, что бизнес развлечений, которому на моих глазах многие одаренные люди слепо посвящали свою жизнь, преследует какие-то серьезные цели; по мне, это означало только еще больше денег, более грандиозные проекты, новые удовольствия, новые планы — и так до самой смерти. Зеленым юнцом, студентом колледжа я усомнился в правильности столь популярной тогда натуралистической теории — за пятнадцать лет до того, как экзистенциалисты, сделав то же самое, произвели в обществе такой фурор (и через сто лет после того, как серьезные философы в тиши своих кабинетов опровергли натуралистическое кредо). И я отказался от всего этого, дабы избрать то, что мне казалось истинным.
Высочайшее дозволение веровать
— Иудаизм как мудрость, как источник еврейской сущности, как средство, помогающее евреям выжить, — это я приемлю! — сказал мне один из моих добрых друзей-скептиков. — Откажись от сверхъестественного Б-га, и мы — единомышленники.
Его логика взята из книг. Он — неисправимый натуралист.
Натурализм зиждется на двух догмах: во-первых, природа есть единственная книга откровений, книга идеальной гармонии и идеального порядка, и надо лишь научиться эту книгу читать; во-вторых, эта книга возникла благодаря случайному стечению обстоятельств, ее никто не писал.
Если бы нашелся чудак, который взял бы экземпляр, скажем, «Истории Тома Джонса, найденыша» и стал бы утверждать, что эту книгу никто не писал, что она возникла, словно случайно выросший и принявший случайные формы лес, — такой чудак, наверно, столкнулся бы с некоторым недоверием к своей персоне. Но коль скоро вселенная — это куда более сложное, прекрасное и впечатляющее создание, чем «История Тома Джонса», то подобное же недоверие снова и снова приводило в разные эпохи к отказу от натуралистических доктрин, приписывающих сотворение природы случайным обстоятельствам. Этот довод — что в основе творения неизбежно был замысел — древен как мир. Его приводили еще с тех самых пор, как люди научились мыслить. Но не менее древен взгляд на природу как на нечто, возникшее в результате стечения случайных обстоятельств. И сколько стоит мир, столько длится спор между сторонниками этих теорий, хотя время от времени одна сторона погружается в задумчивое молчание.
Несомненно, именно натурализм, торжествовавший в течение последних двух столетий, породил современную науку со всеми ее победами и опасностями. Рациональное рассуждение, точный анализ, уверенность в том, что в основе разрозненных случайностей лежат четкие законы, замена религиозных объяснений углубленными раздумьями и тщательными экспериментами, решимость все на свете подвергать исследованию и ничего не принимать на веру — эти интеллектуальные принципы создали тот мир, в котором мы живем. Человечество не может от них отказаться и пойти назад — это было бы чистейшим безумием. Наука — главное орудие, с помощью которого мы способны покончить с нуждой и болезнями и предотвратить уничтожение природы. Конечно, открытие новых сил создает новые опасности — иной раз совершенно устрашающие. Но едва ли мы улучшим нашу жизнь и обеспечим себе безопасность, если откажемся пользоваться нашим обогатившимся разумом.
Но ведут ли научные открытия в конечном итоге к ниспровержению или к утверждению Б-га — это еще большой вопрос, который предстоит решать как ученым, так и философам. В отличие от религии, наука не ищет Г-сподних истин. Она, однако, с неколебимой верой ищет какую-то истину и какую-то гармонию во всем многообразии красок и звуков окружающего нас мира. И в этих поисках, невзирая на все свои парадоксы и нераскрытые тайны, она добилась поразительных успехов. Для некоторых глубоких и трезвых умов Б-г остается «гипотезой, в которой нет необходимости»; для других умов, не менее глубоких и трезвых, существование такой всепроникающей истины и гармонии — и прежде всего сама возможность истины — подразумевает существование кого-то, кто изрекает эту истину — то есть Б-га, который придал извечной ночи и хаосу завершенный вид и продолжает этот вид сохранять.
Однако довод, согласно которому в основе творения неизбежно лежал замысел, есть лишь формальное доказательство существования Б-га, и этот довод довольно редко приходится слышать с тех пор, как Юм и Кант опутали его логическими хитросплетениями. Все произошло строго по правилам философской игры. Мыслители доказали, что с точки зрения формальной логики довод о наличии замысла вовсе не подтверждает того, что это был замысел одного благого Творца или даже нескольких. Наличие замысла в создании вселенной, особенно учитывая, что она далеко не совершенна, может равным образом служить и вполне логичным доказательством того, во что верили язычники, то есть того, что мир был создан и доныне управляется множеством могущественных, но чудаковатых и нерадивых демонов. Кант блестяще проанализировал, каким образом разум накладывает отпечаток видимости замысла на вселенную, которую мы никогда не сможем увидеть и узнать такой, как она есть. Мыслительная деятельность подчиняется определенным категориям — так же, как и чувственный опыт. То, что мы считаем замыслом, — в определенной (но неведомо какой) степени творение нашего собственного разума. Мы никогда не постигнем «вещь в себе».
