-- До Бога высоко, а до вечера далеко, -- задумчиво произнес Василий Федорович, словно сказал так, для самого себя вслух.
-- Хорошо, вечером ответишь, -- понимающе согласился Порядков.
-- Будем играть? -- как ни в чем не бывало спросил профессор философии.
-- Естественно не играться! -- взбодрился профессор психологии и прибавил: -- только чур не поддаваться!
-- Еще чего не хватало... Пощады не жди!..
Сумасшедшая?!
-- Какая стоит за окном уютная ночь, -- тихо произнес Аршиинкин-Мертвяк, выглядывая в окно второго этажа собственной дачи в прощелину между штор и рассматривая небольшой, таинственно освещенный луною, и от этого почти неузнаваемый хозяйским глазом, дворик.
-- Уютная, потому что нам уютно, -- отозвался голос женщины позади него из глубины едва освещенной свечкою комнаты.
Сегодня весь выходной день профессор философии провел на подъеме ожидания, в ощущении вкуса приближения вечера, но вся его приподнятость сопровождалась легким налетом тревожной пыли раздумий о дочери, и от этого его растрепанное настроение выглядело будто сверкающий кристалл, оброненный неглубоко в мутную воду. Что редко случалось, но случилось теперь, и в объявившееся внезапно в таком стечении обстоятельств воскресенье, отчетливо проявило у Василия Федоровича, даже замечаемо для окружающих: кратковременные вспышки эйфории, необъяснимой, необоснованной радости в течениии этого дня, которая сочеталась контрастно с минутной задумчивостью, ответами невпопад на вопросы сотоварищей по коттеджному поселку. Что невероятного было для натуры Аршиинкина-Мертвяка, невероятного в его состоянии души в течение целого, теперь отзвучавшего дня? Профессор абсолютно уверен был, что не сможет отказаться заночевать на даче, от вечеринки предложенной еще утром Петром Алексеевичем. Но одновременно профессор, как бы занимаясь изучением собственной двухсторонней болезненной муки чувств, периодически сам же и подпитывал, вызывал жесткую дискомфортнось чувств, и даже получал от этого нескрываемое удовольствие: с одной стороны, отказывал себе пойти на вечернее развлечение, которое одновременно он понимал -- обязательно произойдет с ним, с другой стороны, его одолевала невероятная жажда быть подле дочери и одолевала тем сильнее и больше, чем определеннее он подготавливал себя к вечеринке.
-- О чем ты опять задумался, Василий Федорович? -- через некоторое время безмолвия полуночных партнеров, одного -- в наброшенном на плечи халате маленько и сутуло стоящего у окна, другого -- лежащего в постели в ласковой наготе собственного тела, которая, сумрачно белела в приземистом освещении свечи, стоящей на низенькой тумбочке.
-- Слабый мужчина я для тебя, -- проговорил безлико и равнодушно профессор. -- Зачем ты со мною захотела переспать, -- оживляя некоторую, снова прорывающуюся, привычную унылость продолжал он, -- ведь, такое множество здесь, в поселке, молодых жеребцов?
-- Вот-вот, -- подтвердила она, -- именно -- жеребцов, -- и прихихикнувши в подушку, сказала: -- Все они хороши, и я спала со многими. Но как бы тебе объяснить, чтобы ты меня правильно понял, -- на мгновение серьезно задумалась женщина, -- я развиваюсь и живу символами. Да -наслаждение, и его всегда, было бы желание, можно получить, но символ -надо искать и долго приобретать.
-- Что-то не пойму, о чем ты хочешь сказать, о каком символе ты говоришь, когда тут все просто и ясно как белый день: стар и неуклюж в любви, вот и весь, как я понимаю, символ? Разве может принести такой, как я, удовлетворение? -- профессор отошел от окна и медленно удалился в глубину комнаты и теперь остановился у распахнутой ненасытности кровати, потому что присутствовала на ней женщина, по его убеждению, не получившая полноценного мужского общения. Халат соскользнул с его плеч на пол, и профессор виновато присел на кровать у изголовья женщины.
-- Поцелуй меня, -- нежно потребовала она, и Аршиинкин-Мертвяк, подавляя мужское неуважение к себе, наклонился плавно к ее лицу и едва прикоснувшись своими дряхлыми, понималось ему, губами, поцеловал ее свежий и ароматно пахнущий подбородок, но он не успел оторвать своих губ от него.
Женщина уловила напряженную шею профессора в объятия локтевых шелковистотеплых изгибов своих рук и неожиданно соскользнула влажно-прохладными губами прямо в губы Аршиинкина-Мертвяка, и тут же трепетно и крепко прижалась всеми своими изгибами тела к профессору.
Долгий поцелуй так же неожиданно, как и возник, прекратился: она освободила профессора от взволнованного объятия, и он отклонился от женщины и остался сидеть у ее изголовья.
-- В чем же символ? -- спросил он.
-- Вам... -- женственно вздохнула она мужчинам никогда не понять, пока вы сами не испытаете этого, не окажетесь женщиной...
-- Прости, -- остановил ее профессор, -- но ведь так же и женщинам, -не понять нас, мужчин, пока они не побывают мужчиной.
-- Бесспорно, но это другим, остальным женщинам.
-- Ты хочешь этим сказать: другим женщинам, но не тебе?
-- Именно так.
-- Но разве ты была в шкуре мужчины?
-- Позволь мне не отвечать на этот вопрос.
И Аршиинкин-Мертвяк, немного насторожился, но постарался никаким образом не высказать этого.
-- Хорошо. Не отвечай, -- согласился он.
-- Так вот, -- продолжила Виктория, внимательно присматриваясь к выражению глаз профессора в отблесках света свечи, как бы выискивая, думалось профессору, именно его сейчас настороженность по отношению к ней, не исключено, для того, чтобы поиметь повод прервать разговор и обидеться. Тогда профессор отвел свой взгляд от Виктории и продолжал слушать ее, определенно всматриваясь в огонь свечи. Так вот, -- говорила она, -- вам, мужчинам, никогда не понять, что если она, женщина, не может существовать только с одним мужчиной, так это не всегда от безрассудства, глупости, разврата или еще чего, а и от другого, скажем: незнания, скорее даже -познания себя как женщины, женщины как таковой. Это тот самый момент, когда женщина не знает возможностей женского тела и потому обнаруживает эти возможности, изучает проявления своего тела и души как ребенок какую-нибудь игрушку. И только те женщины, которые твердо знают свое тело и понимают его -- быстро охладевают к нему или же всегда остаются в какой-то мере безразличными к своему естеству, а если нет..., есть еще один путь, но лишь для немногих женщин, которые, обнаруживают себя в соединении с истинным мужчиной, который проявлен в истинном символе, сотканном из бесчисленного множества необходимых для такой счастливицы образов, дающих ей возможность раскрывать и познавать себя -- с этим, одним, единственным и незаменимым, но заменяющим и вмещающим в себя все и всех остальных. -- Виктория замолчала.
-- Уверен, что ты, возможно, права, Виктория, -- прозвучал посвежевший голос профессора, смотрящего неотрывно в глаза женщине, еще не досказавшей. -- Но что же все-таки есть символ? -- придав своему голосу мягкую и заинтересованную интонацию, осведомился он, не притворяясь, выказав подлинную откровенность своей души, выказав то, что она, его душа сейчас и чувствовала на самом деле, а еще он почему-то боялся, что Виктория не продолжит начатый разговор на тему, от которой профессор находился каждый свой день неподалеку: дочь Юлия. -- Так что же все-таки символ? -- поторопил он ответ вторично, потому что Виктория все еще продолжала молчать.
Прошла осторожная минута со стороны профессора и загадочно-напряженная со стороны его партнера-собеседницы.
-- Тебе сколько лет? -- наконец, но неожиданно спросила она.
-- Двадцать, -- немного обиженно ответил профессор.
-- Я спросила серьезно.
-- Двадцать... Сорокалетней давности, -- грустновато подтвердил он.
-- Значит.., шестьдесят лет, -- подыскивая слова для продолжения разговора, как бы по пути передвижения своих мыслей, определилась она.
-- Значит, шестьдесят, -- будто машинально повторил за Викторией и профессор.
-- Слушай, ты прожил, -- заговорила она, -- шестьдесят и неужели так и ни разу не задумывался над этим?
-- Над чем?
-- Над символом.
-- Я все время пытался бороться только с его последствиями.
-- Что ты имеешь ввиду?
-- Я примеряю на себя сказанное тобою и все совпадает. Ты говоришь символ, а я понимаю -- цель.
-- Можно и так, -- подтвердила Виктория.
-- Моя первая жена, (если бы я понимал тогда!), имела символ по отношению ко мне, когда выходила за меня замуж, всего лишь, остаться по окончании университета на жительство в Москве, и по осуществлении символа она стала уродливой натурой, отвратительным человеком.
-- Но она не виновна в этом. Она познает себя, -- пояснила заинтересованно слушающая профессора собеседница.
-- И это я теперь понимаю. Больше того, скажу, и каждый мужчина, как ты повествуешь о женщине, должен научиться заранее распознавать, и если не желает потерять любовь своей избранницы, то, и уметь во время выражать из себя -- очередной символ, новый и именно тот, который она, его суженая, еще не открыла, не познала, но теперь возжелала -- открыть и познать. Она, обладательница предыдущего символа, как исчерпавшего себя, ибо она его достигла, но она не может остановиться и, тем самым, продолжая собирать себя, она начинает стремиться и выискивать, иначе, убегая от деградации, новый символ, а развитие не может быть обвинительно, это все равно что ополчаться на свечение Солнца: оно есть и светит, потому что не может иначе. По-детски просто, по наитию природы, обнаруживает она в себе свое естество женщины, и потому ей будут всегда требоваться все новые символы, пока она не станет полностью женщиной, чтобы перестать быть и ею. И ты же не станешь отрицать, что мужчины так же познают и открывают себя, как и вы, женщины.
