О. АЛЕКСАНДР: В Ветхом Завете многие описания чудес являются лишь поэтическими метафорами. Потому что Ветхий Завет, как я вам уже говорил, — это сложная система жанров, и когда там говорится, что горы скачут и прочее, не надо понимать это буквально. Это язык поэзии, саги, сказания, легенды.
Но Евангелие по своему жанру представляет совсем иное. Это текст, дошедший до нас непосредственно из круга людей, живших во времена Христа. Слова Его донесены почти с буквальной точностью. Почему мы должны сомневаться, что Он исцелил слепорожденного, когда история знает многих чудотворцев и целителей всех рангов. В Евангелии чудо не столько в том, что Христос поднял паралитика, а в том, что Христос Сам был чудом.
Я, во всяком случае, понимаю все рассказы об исцелениях вполне буквально. Может быть, какие-то отдельные моменты мы не совсем точно понимаем, скажем, чудо с гадаринскими бесноватыми, когда свиньи бросились с обрыва. Но это совсем не главное и не существенное.
Допустимо ли для веры такое отношение к текстам Евангелия, какое было у Толстого? Да, Евангелие есть книга, как я уже говорил вам, написанная людьми. Богословы изучают сейчас, как ее писали, при каких обстоятельствах, как редактировали. Существует целая наука, библеистика, которая это исследует; но она исследует оболочку, средства, при помощи которых Дух Божий и боговдохновенный автор доносят до нас самую суть. Мы должны стремиться уловить, найти этот смысл.
А Толстой ничего подобного не делал. Он брал Евангелие, Коран, Авесту и переписывал их на такой лад, будто все их авторы — толстовцы. Я очень ценю Толстого и уважаю его поиски, но его интересовало только одно: выразить свое мироощущение, свое мировоззрение с помощью повестей, романов, трактатов, с помощью интерпретации и переделки всех священных и несвященных книг мира. Но это совсем другое. Толстой говорил о себе, о своем — он меньше всего интересовался Евангелием. Горький вспоминает, что когда он беседовал с Толстым на эти темы, он чувствовал, что Толстой уважает Будду, а о Христе говорит холодно, он не любит Его. Он был ему глубоко чужд.
Обряд кажется игрой (пусть красивой), выдумкой, чем-то внешним и необязательным по отношению к тому, что связано с мыслями о Боге, с поисками веры. Зачем вере обряд, и можно ли глубоко верить вне обрядовости? Этот вопрос возникает еще и потому, что сейчас, похоже, есть много людей, для которых не по традиции, а по собственному выбору обрядовая сторона доминирует над другими сторонами отношения к Богу («церковный формализм»).
О. АЛЕКСАНДР: Обряд, конечно, это не выдумка. Обряд, как я уже сказал, есть внешнее выражение внутренней жизни человека. Мы иначе не можем ее выразить, мы ведь душевно-телесные существа. Представьте себе, что вам очень смешно, но вам запрещают смеяться; или вы хотите выразить свое негодование, но вы не можете никак внешне его проявить.
Вы встретили человека, которого вы любите, а вам разрешают беседовать с ним только через стекло, вы не можете даже прикоснуться к нему. Сразу чувствуется изъян, ущербность.
Мы всегда выражаем все свои чувства, и глубокие, и поверхностные. И все это рождает установившиеся бытовые обряды: поцелуи, рукопожатия, рукоплескания, все что угодно. Более того, обряд служит для поэтизации, украшения наших эмоций.
Скажем, человека, который стоит над гробом, может охватить ужас, он может прийти в состояние, близкое к помешательству. Но вот начинается обряд оплакивания. Сейчас уже, правда, редко бывает, но в деревнях в Сибири я встречал такие вещи. Женщина стоит и причитает, так, как причитала ее мать, ее бабка… Я наблюдал, как этот речитатив, это пение не гасили ее эмоции, а просветляли, делали совсем иными. Если кто из вас бывал на церковном отпевании — хотя это у нас и не всегда красиво совершается — но все равно это совсем иное, чем когда человека просто несут, а потом куда-то засовывают и все. Во время отпевания вдруг что-то снимается, эмоции поднимаются ввысь. Вот что такое обряд.
Кроме того, обряд объединяет людей. Люди пришли в церковь помолиться, они вместе встали на колени… Это состояние души охватывает всех. Конечно, есть люди, которым это как бы не нужно. Но я таких не встречал. На самом деле, если вера пронизывает их жизнь целиком, по-настоящему, то для них это необходимо. Другое дело, что обряд менялся, что с течением веков он неоднократно трансформировался. Скажем, сейчас в Африке литургию совершают при звуках тамтамов, чуть не танцуя, а где-нибудь в протестантских странах крайне упрощенное богослужение. Причина — другая психология.
Я рассказывал, по-моему, как один мой знакомый писал мне из Парижа, что, вернувшись после долгого отсутствия во Францию, решил пройтись по соборам. И когда он осматривал их, он вдруг понял, что они брошены, как будто здесь живет уже другое племя, исповедующее другую религию. Гигантские готические алтари пустуют. И где-то в углу собравшиеся группы верующих на маленьких столиках совершают по-французски литургию. А вся эта средневековая помпа никого уже больше не интересует. Она не нужна. Туда собираются на похороны президента или что-нибудь в этом роде. Наступила иная фаза в религиозном сознании. И тем не менее обряд из жизни не ушел. Наиболее упростили его баптисты, но если вы пойдете к ним на собрание, вы увидите, что элементы обряда все равно у них остались.
Только не надо, я еще раз повторяю, путать главное, существенное с второстепенным. Вот из-за этой путаницы возникает церковный формализм. Он очень много принес бедствий вообще Церкви и в частности Русской Церкви. Вы знаете, что в XVII веке от нее откололась наиболее активная, наиболее энергичная масса людей, может, даже ядро церковной массы, только на том основании, что люди крестились не так. Этим самым Русская Церковь была надолго расшатана, обескровлена. Раскол старообрядчества сказался даже в XX веке. Потому что наиболее сильные люди ушли из Церкви. Почему? Они решили, что основа христианства заключается в этих вещах и за них нужно умереть.
Вероисповедание, в отличие от философских взглядов, чаще всего зависит от внешних обстоятельств, от того, где человек родился и вырос. Вероятно, большинство ревностных христиан были бы в Турции мусульманами, итальянец, выросший в русской семье, — православным, а не католиком, и так далее. Не заблуждение ли тогда считать единственно истинной свою веру, другие же — ложными? Но и усредненная «вера вообще» кажется чем-то совсем искусственным и мертвым, вроде эсперанто. Как разрешить это противоречие?
О. АЛЕКСАНДР: Во-первых, это не совсем точно, что вера человека исключительно зависит от обстоятельств. Разумеется, мы все связаны с воспитанием, окружением, страной, культурой. Но в языческом мире были христиане. И они не только жили в иноверческом окружении, но они терпели еще гонения за это в течение ряда веков.
Когда появился ислам, он тоже появился в языческой среде и распространялся вовсе не потому, что кругом люди верили в единого Бога. Мусульманам приходилось пробивать дорогу исламу. Поэтому нельзя ставить в обязательную, прямую и жесткую позицию веру и обстоятельства. Более того, буддизм возник в той среде, где в конце концов не был принят и был отторгнут. Как вы знаете, буддизма в Индии фактически нет. Христианство родилось в недрах иудаизма, который в своей значительной части остался на позициях Ветхого Завета. Религия Авесты, зороастрийская религия, возникла в Персии, где она теперь не существует, она перекочевала в Индию. В общем, такой жесткой связи нет.
Во-вторых, можно ли считать свою веру единственно истинной? Этот вопрос опять продиктован статическим пониманием веры. Богопознание — это процесс. Человек смутно чувствует реальность Бога — это уже вера, какая-то начальная ее ступень. Если люди чувствуют величие духа до такой степени, что почитают «майей», иллюзией, бредом окружающий мир, — это только один из аспектов веры. Если мусульманин верит в единого Бога как властителя истории и человека, он тоже исповедует по-своему истинную веру.
Святитель Иннокентий Херсонский, русский проповедник XIX века, сравнивал Бога с солнцем, а людей различных вероисповеданий с жителями различных поясов Земли. Если где-то у полярных льдов не видят солнца по полгода и оно доходит до них в слабом отблеске, то на экваторе оно палит с полной силой. Точно так же в историческом развитии религий все больше и больше наращивалось приближение к Богу.
Итак, мы можем сказать, что ни одна из религий не является абсолютно ложной. Все они несут в себе какой-то элемент, являются фазой или ступенью к истине. Разумеется, в различных религиях есть понятия и представления, которые христианское сознание отметает. Например, понятие о том, что земная жизнь не имеет никакой ценности, развившееся в недрах индийских религий. Мы не принимаем такой концепции, но мы не считаем, что мистический опыт Индии и вообще вся ее религиозная традиция ложны. Более того, в недрах самого христианства могут возникать ложные аспекты, например обрядоверие, начетничество. Скажем, какой-нибудь инквизитор, который считает, что, сжигая еретиков, он совершает дело Божие, — он же тоже ослеплен роковым заблуждением, но не потому, что ложно христианство, а потому, что человек сбился с пути.
