Истинное духосозерцание как бы инстинктивно совпадает с "переживанием слова". Оно учит чувствовать несомое душой звучание гласной и укрепленную духом живопись согласной. В нем пробуждается понимание тайны развития языка. Тайна эта заключается в том, что некогда при помощи слова духовно-божественные существа могли говорить с человеческой душой, тогда как в настоящее время слово служит лишь для взаимопонимания в физическом мире.
Чтобы вернуть слово в его сферу, необходим энтузиазм, возгорающийся при подобном духовном воззрении. И Мария фон Сивере проявила такой энтузиазм. Благодаря ей антропософское движение получило возможность художественно развивать слово и заново созидать его. Деятельность, связанная с сообщениями из духовного мира, дополнилась работой по искусству рецитации и декламации, которое стало занимать все более и более значительное место в мероприятиях, проводимых в рамках антропософской деятельности.
Рецитации, исполненные Марией фон Сивере на этих мероприятиях, стали исходной точкой развития художественного элемента в антропософском движении. Ведь эти "рецитационные добавки" непосредственно привели к драматическим представлениям, которые состоялись в Мюнхене наряду с курсами лекций по антропософии.
Благодаря тому, что вместе с духо-познанием у нас развивалось искусство, мы все более врастали в истинное, созвучное времени переживание духа. Ибо искусство выросло из изначальной сновидчески-образной духовной жизни. Оно должно было прокладывать себе пути в ту эпоху, когда духовное переживание в человеческом развитии отошло назад; и оно должно вновь соединиться с этим переживанием, когда это последнее в новой форме вступит в развитие культуры.
Начало моей антропософской деятельности приходится на то время, когда многие были неудовлетворены направлениями познания предшествующей эпохи. Возникло стремление выбраться из той области бытия, в которой люди замкнулись вследствие того, что признавали за "верное" лишь такое познание, какое можно осмыслить с помощью механистических идей. Мне были близки эти стремления современников к некоторого рода духо-по-знанию. Такие биологи, как Оскар Гертвиг[188], который начинал как ученик Геккеля, но затем покинул дарвинизм, потому что, согласно его мнению, импульсы, исходящие из дарвинизма, не могут способствовать объяснению органического развития, были для меня личностями, в которых проявлялось стремление современников к познанию.
Однако я чувствовал, что над всеми этими стремлениями тяготел какой-то гнет. Он был результатом убеждения, что наукой является лишь то, что может быть исследовано в чувственной области при помощи числа, меры, веса. Люди не отваживались развивать внутренне активное мышление, с тем чтобы переживать действительность глубже, чем переживают ее при помощи органов чувств. При этом не шли дальше утверждения: средства, к которым прибегали до сих пор для объяснения даже таких высших форм действительности, как органическая, уже недостаточны. И когда хотели прийти к чему-либо позитивному, понять, что же лежит в основе жизнедеятельности, все же предавались неопределенным идеям.
Тем, кто стремился отойти от механистического объяснения мира, недоставало мужества сознаться в следующем: кто хочет преодолеть этот механицизм, тот должен преодолеть также и те привычные методы мышления, которые привели к нему. Эпоха нуждалась в одном признании, которое никак не желало появиться. Оно заключалось в том, что при ориентации на внешние чувства человек проникает в область механистического. Во второй половине XIX столетия уже свыклись с такой ориентацией. Но теперь, когда механистическое воззрение более никого не удовлетворяет, не следует с подобной ориентацией стремиться проникнуть в высшие области.
Чувства в человеке развиваются самостоятельно. Но с помощью того, что они таким образом сами дают себе, человек никогда не увидит ничего кроме механистического. Если человек желает достичь большего познания, он должен из самого себя придать более глубоко заложенным силам познания ту форму, которую природа дает силам чувств. Силы познания для механистического бодрствуют сами по себе, силы же для познания высших форм действительности должны быть пробуждены.
Именно это самопризнание, касающееся стремления к познанию, представлялось мне необходимым для данной эпохи.
Я чувствовал себя счастливым, когда замечал проблески этого. Так, прекрасным воспоминанием стало для меня посещение Йены. Я должен был прочитать в Веймаре несколько лекций на антропософские темы. Одна из лекций состоялась в Йене, в более тесном кругу. После лекции мы собрались еще более узким кругом. Мы дискутировали о том, что может дать теософия. Здесь присутствовал и Макс Шелер[189], доцент философии, преподававший тогда в Йене. Вскоре дискуссия свелась к обсуждению того, какие чувства вызвало у него мое выступление. Я сразу ощутил его более глубокое стремление к познанию. Он проявил внутреннюю терпимость по отношению к моим воззрениям. Ту терпимость, которая необходима каждому человеку, действительно жаждущему познания.
Мы дискутировали о теоретико-познавательном оправдании духо-познания. Мы говорили о той проблеме, что проникновение в духовную действительность, как и проникновение в чувственную действительность, требует теоретико-познавательного обоснования.
Шелеровский метод мышления произвел на меня впечатление гениальности. Я до сих с глубочайшим интересом наблюдаю за его путем познания. Встречи с этим симпатичным человеком, к сожалению, весьма редкие, доставляли мне внутреннее удовлетворение.
Подобные переживания имели для меня большое значение. Всякий раз, когда они наступали, возникала внутренняя необходимость вновь испытать правильность моего собственного пути познания. В этом постоянно возобновляющемся испытании развиваются силы, которые открывают доступ к дальнейшим областям духовного бытия.
Результат моей антропософской деятельности представлен, во-первых, в моих книгах, доступных для широкого читателя, и, во-вторых, в целом ряде курсов лекций, которые сначала были задуманы для частного пользования и должны были распространяться только среди членов Теософского (позднее Антропософского) общества. Это были более или менее удачно выполненные записи лекций, которые из-за недостатка времени мной не проверялись. Я бы предпочел, чтобы мое устное слово так и осталось устным словом, но члены Общества пожелали иметь лекции в отпечатанном виде. Так возникло решение издавать их. Если бы я располагал временем для их просмотра, то уже с самого начала не возникло бы необходимости в оговорке: "Только для членов Антропософского общества". В настоящее время, вот уже более года, этого ограничения не существует.
Здесь, в моем "Жизненном пути", необходимо отметить, каким образом мои книги и эти частные издания включаются в то, что было разработано мной как антропософия.
Кто желает проследить за ходом моей внутренней работы и борьбы, направленных на то, чтобы антропософия выступила перед сознанием современной эпохи, тому необходимо ознакомиться с моими книгами, адресованными широкому читателю. В них я попытался вникнуть в вопросы, относящиеся к познавательным устремлениям нашей эпохи. В этих книгах нашло отражение все то, что сформировалось во мне благодаря "духовному созерцанию" и что стало зданием антропософии — правда, во многих отношениях несовершенным.
Наряду с созиданием "антропософии" и служением исключительно тому, что возникало в результате сообщения сведений из мира духа всему образованному миру, выступило и другое требование — нужно было идти навстречу тому, что как потребность души, как томление по духу давало знать о себе в кругу членов Общества.
Наиболее остро они ощущали потребность ознакомиться с толкованием евангельских и библейских событий в свете антропософии. Они хотели прослушать лекции об этих данных человечеству откровениях.
Поскольку закрытые курсы лекций читались в духе этих пожеланий, необходимо было учесть и следующее обстоятельство. На этих лекциях могли присутствовать только члены Общества, поскольку они уже были знакомы с началами антропософии. К ним можно было обращаться как к людям, имеющим некоторый опыт в этой области. Поэтому общий строй закрытых лекций был таким, каким не могли обладать книги, предназначенные для широкого круга.
В узком кругу я мог говорить о некоторых вещах иначе, чем должен был это делать, если бы с самого начала они предназначались для открытой публикации.
Эта двойственность, возникшая в силу существования открытых и закрытых публикаций, сложилась под влиянием двух различных факторов. Открытые сочинения являются результатом того, что боролось и работало лишь во мне самом; что касается изданий, предназначенных для частного пользования, то здесь вместе со мной борется и работает все Антропософское общество. Я же прислушиваюсь к вибрациям, происходящим в душевной жизни членов Общества, и живое участие во всем услышанном отражается на общем строе лекций.
