Ознакомительная версия.
При ней, о бхикку, бхикку пребывает в созерцании тела как составного (сложенного из частей) образования; он пребывает в созерцании, старательный, владеющий собой, бдительный, подчиняющий себе алчность и скорбь, присущие миру. То же самое по отношению к чувствам, по отношению к восприятию, по отношению к действиям... по отношению к мысли. Это, о бхикку, называется правильной внимательностью.
(8) И что же такое, о бхикку, правильная сосредоточенность?
Здесь, о бхикку, бхикку, удалившийся от чувственных влечений, от дурных условий, вступает в первую джхану и пребывает в ней, сопровождая ее направленным размышлением, удерживая мысль (на предмете). Эта джхана, порожденная уединением, полна восторга и счастья.
Затем, погрузив в глубину направленную и удерживаемую мысль, он вступает во вторую джхану и пребывает в ней; эта джхана есть внутреннее спокойствие, пробуждение воли. В ней нет направленной мысли, нет удерживания мысли. Она рождена из сосредоточенности и полна восторга и счастья.
Затем снова, о бхикку, после угасания восторга бхикку становится уравновешенным (невозмутимым), оставаясь бдительным, полным самообладания; все еще пребывая в теле, он переживает то счастье, о котором благородные мужи провозглашают: "Уравновешенный, вдумчивый человек живет счастливо". Так он вступает в третью джхану и пребывает в ней.
Затем снова, о бхикку, отбросив удовольствие и страдание, придя к концу радости и печали, которые он испытывал раньше, он вступает в четвертую джхану и пребывает в ней, свободный от страдания, свободный от удовольствия, но в состоянии совершенной чистоты, уравновешенности и спокойствия ума. Это называется правильной сосредоточенностью[10].
Все это, о бхикку, называется благородной истиной о пути, ведущем к прекращению страдания».
(«Дигха-никая» II, 312)
И вот Возвышенный так обратился к бхикку:
«В силу непонимания, в силу отсутствия проникновения в четыре благородные истины, о бхикку, мы с вами продолжаем свои долгие нескончаемые странствия (в повторах рождения). Каковы же эти четыре истины?
Это благородная истина о страдании; благородная истина о возникновении страдания; благородная истина о прекращении страдания; благородная истина о пути, ведущем к прекращению страдания.
Но, бхикку, когда поняты эти четыре благородные истины, когда достигнуто проникновение в них, тогда вырвана с корнем страсть к существованию, обрезана нить, которая ведет к повторному рождению, тогда нет более нового становления.
Так говорил Возвышенный, и когда Счастливый произнес это, он, Учитель, прибавил далее:
Мы были слепыми к четырем благородным истинам о вещах,
Ослепленные, мы не видели вещи, каковы они есть в действительности;
Долгими были наши скитания через различные жизни.
Но когда мы их увидели, лопнула струна жизни;
Когда срублен корень страдания, нет более становления».
(«Дигха-никая» II, 90)
9. Ранняя борьба за просветление
(Прежде чем достичь срединного пути, Готама следовал всем известным способам аскетической практики. В старости он так описал этот свой опыт Сарипутте:)
«О Сарипутта, я могу вспомнить, как я был занят всеобъемлющей практикой святой жизни. Так, я, совершая покаяния, превзошел в покаяниях других; я вел суровую жизнь, превосходя других в суровости; я был осмотрительным, строго придерживаясь правил и превосходя других в осмотрительности; я вел уединенную жизнь, превосходя других в уединенности.
Вот как далеко, о Сарипутта, доходил я в своем покаянии.
Я ходил без одежды; я слизывал пищу с рук языком; я не принимал приглашений: "Войдите, досточтимый! Отдохните, досточтимый!" Я не принимал пищи, специально принесенной или предназначенной для меня. Я не принимал приглашений к еде. Я не принимал милостыню с блюда или из горшка. Я не принимал пищи, поданной через порог или в окно; я не принимал пищи, поданной на деревенской площади; не принимал пищи, поданной двумя людьми, которые ели вместе; не принимал ее от беременной женщины; от женщины, кормящей ребенка; от живущих половой жизнью; не принимал пищи, собранной здесь и там; не принимал пищи, поданной там, где рядом находилась собака; из тех мест, где роились мухи; я не ел ни рыбы, ни мяса, не пил перебродивших жидкостей, не пил прокипяченных жидкостей, не пил также кислого молока.
Я ел пищу только из одного дома – и только один кусок оттуда. Или я ел пищу только из двух домов – и только два куска из них; или же я ел из семи домов, и из каждого дома только по одному куску. Я питался из одной лишь чашки, или только из двух чашек, или только из семи чашек одновременно. Я принимал пищу только раз в день, или раз в два дня, или раз в семь дней. Так жил я, предавшись практике упорядоченного питания с установленными перерывами – даже до полумесяца.
Я питался только овощами, только просом, диким рисом, даддулой, водяным крессом, шелухой риса, рисовой накипью, корнями кунжута, травой, коровьим навозом. Я питался лесными корнями и плодами; я поддерживал свое существование падающими плодами.
Я носил грубую одежду; я носил одежду из конопли с другими вещами; я одевался в саван; я одевался в тряпье; я носил одежду из коры; я одевался в шкуры антилопы, в одежду, сшитую из обрывков шкуры антилопы; я носил одежду из волокон травы куша, из луба, из остриженных волос, власяницу из человеческих волос, власяницу из конского волоса или из перьев филина.
Я выдергивал волосы на голове и на лице и продолжал практику. Я все время стоял, отказываясь садиться. Я оставался в положении на корточках и так продолжал борьбу. Я лежал на ложе из колючек; я жил, следуя привычке омываться три раза в день, входя в воду.
Вот так я жил, предаваясь разнообразным способам вновь и вновь терзать свое тело. До такой степени, о Сарипутта, был я предан покаянию.
И вот до чего доходил я в строгости своей жизни, о Сарипутта. Грязь многих времен года собиралась на моем теле, совершенно так же, как наружный слой коры на дереве. Я был похож на пень дерева тиндука, о Сарипутта, покрытый наружными слоями коры в течение бесчисленных периодов времени. Но ни разу не подумал я в глубине души: «О, хоть бы стереть эту пыль и грязь своими руками!» или: «О, хоть бы кто-то сделал это для меня!» Я никогда не думал о таких вещах. Вот до чего доходил я, о Сарипутта, в суровости своей жизни.
И вот как далеко заходил я, о Сарипутта, в своей осмотрительности. Я был внимателен, когда уходил и приходил. Я проявлял милосердие даже к капелькам воды, думая так: "Да не буду я виновен в насилии, в причинении вреда крошечным живым существам, которые обитают (в этой капле)". Вот до чего доходил я, о Сарипутта, в своей осмотрительности.
И вот до чего доходил я в соблюдении уединенности. Я удалялся в лесную чащу, я скрывался в ней и жил там. Когда я видел пастуха, или стадо, или людей, косивших траву, или того, кто собирает хворост, или обитателя леса, тогда я бежал от них, переходил из леса в лес, из джунглей в джунгли, из болота в болото, с холма на холм. И почему это? Чтобы они, Сарипутта, не увидели меня или я не увидел их. Как дикий лесной зверь, о Сарипутта, увидев человека, бежит прочь из леса, скрывается из леса в лес, из джунглей в джунгли, из болота в болото, с холма на холм, – точно так же убегал и убегал я прочь, чтобы они не увидели меня, чтобы я не увидел их. Вот до чего доходил я в практике уединенности.
Далее, о Сарипутта, там, где оказывались коровники, в которых находились коровы, когда пастухи уходили, я подбирался туда со своим горшком для воды и подбирал испражнения телят – молодых и сосунков. Пока у меня продолжали появляться испражнения, я питался даже собственными испражнениями, о Сарипутта. До таких крайностей доходил я, о Сарипутта, что питался нечистотами.
Затем, о Сарипутта, я скрылся в ужасной лесной чаще и жил в этой чаще. Настолько были велики ужас и отвращение перед этим проклятым лесом у людей, что каждый человек, страсти которого не были успокоены, входя в него, испытывал такую боязнь, что даже волосы на его теле поднимались дыбом.
Затем во время холодных, морозных ночей между восьмыми числами (лунного месяца), ночей, когда падал снег, – во время этих ночей я оставался на открытом воздухе, а дни проводил в лесном укрытии. И в последний месяц жары я оставался днем на открытом воздухе, а ночью в лесном укрытии. И вот, о Сарипутта, мне пришли в голову эти странные стихи, которых я никогда не слышал:
Опаленный, закоченевший и одинокий,
Обитающий в наводящем страх лесу,
Обнаженный, не имеющий огня, чтобы согреться,
Мудрец предан своим исканиям.
И затем снова, о Сарипутта, на поле, куда бросают мертвые тела, я ложился для отдыха на костях трупов. Пастухи подходили ко мне, даже плевали на меня, даже мочились, забрасывали меня грязью и даже совали мне в уши соломинки. Все же, о Сарипутта, я не могу припомнить, чтобы у меня появилась против них хоть одна злая мысль. Вот как далеко доходил я, о Сарипутта, в своем прощении».
Ознакомительная версия.
