Ознакомительная версия.
Наконец все почувствовали, что дальше молчать невозможно, и мучительно затянувшееся молчание было нарушено.
Памятная часовня у Сергиево-Казанского собора на месте падения с колокольни Прохора Машнина
– Вот крестный ход-то…икону понесут, – сказала бабушка Феодосия Наумовна вечером за чаем, и все разом повернулись к ней, насторожились, угадывая, что она еще добавит и совпадет ли это с их собственными мыслями. Она добавила, хотя и не сразу, с уклончивой выжидательностью: – Надо бы… надо, чтоб Прохор приложился.
– Да как же его болезного подведешь? Крестный ход-то нас обогнет. Он ведь не по Московской дороге, а к Троицкому монастырю, по крепостному валу, через мост двинется… – возразила Агафья Фотиевна, хотя сама отыскивала в глазах свекрови чего-то более убедительного, чем ее собственные возражения.
Но та убеждать не стала, лишь упрямо, твердо стояла на своем:
– Надо, чтоб приложился. Вот и весь сказ.
И Параскева с Алексеем сразу подхватили, довольные тем, что о чем-то могут сказать с радостной уверенностью:
– Надо, надо!
И случилось так, что в пятницу, во время крестного хода, внезапно хлынул дождь, все вокруг затопило, и, спасаясь от потоков воды, участники крестного хода ринулись на Московскую дорогу и оказались во дворе Машинных. С крестами, кадилами, хоругвями и чудотворной иконой – прямо посреди двора. Прохора вынесли, и он к чудотворной-то благоговейно приложился, после чего и выздоровел, как обещала ему Богоматерь во сне…
И еще один случай навсегда запомнился Агафье Фотиевне. Если б от других услышала, может и не поверила бы, но тут сама свидетельница, а глазам своим не верить нельзя. Ну, а если веришь глазам, то верь и в то, что воистину силы небесные берегут сына…
Еще с утра, за самоваром, поговаривали о том, что надо бы подняться на колокольню – осмотреться, проверить, как там наверху продвигается работа, как ведут лестницу и кладут ступени, не слишком ли высокие и не узка ли лестница, а то положат так, что и не протиснешься. Особенно беспокоил самый верхний ярус, ведь там колокола будут вешать, все должно быть основательно, прочно, надежно. И в то же время хотелось взглянуть, какой открывается вид на степные дали, ведь одно дело с холма смотреть, а другое – с колокольни…
Сразу вызвались Параскева с Алексеем:
– Давайте мы! Уж мы-то мигом! Только прикажите.
Но Агафья Фотиевна их, ретивых, попридержала, решила: тут опытный глаз требуется, особый догляд, чтобы во все мелочи вникнуть, ничего не упустить.
– Нет, я сама…
– Осторожнее только, ведь там и перил-то нет. Лишь на первом ярусе… – предупредила Феодосия Наумовна, размачивая в чае сухарь так, словно он был немым свидетелем ее озабоченности за невестку.
– Да я вон Прохора с собой возьму. С ним не страшно, – ответила Агафья Фотиевна, с любовью и затаенной нежностью беря у сына пустую чашку, поднося ее к носику самовара и поворачивая причудливый вензель крана.
После чая и поднялись. Поднялись, ступая по шатким настилам, до самого третьего яруса. И как глянули вниз – чудно, какое все маленькое. Вот бородатые мужики пилят на козлах бревно, вот разгружают воз, запряженный битюгом, вот дымит яма, где отливают колокол. А вот их дом с садом: виден как на ладони. Агафья Фотиевна крепко сына за руку держала, опасаясь за него, или, наоборот, держалась, словно и самой все-таки было немного не по себе. И голова слегка кружилась, и к горлу подкатывало, и сердце стучало.
И вот на третьем ярусе она отвлеклась на что-то, отвернулась, выпустила руку, он же по неосторожности не так шагнул, оступился, пошатнулся, хотел за перильца схватиться, но их еще не было. Вот и упал с колокольни Прохор – она лишь ахнула, онемела. Сердце словно в темную яму ухнуло, уши ватой заложило. В ужасе бросилась вниз – ноги сами понесли. Думала, насмерть расшибется, с такой-то высоты…костей не соберешь. А он внизу… стоит как ни в чем не бывало, только побледнел от страха.
– Господи, живой! – воскликнула Агафья Фотиевна, не веря своим глазам. – Сыночек мой! Господи!
Подбежала, обняла, стиснула, судорожно прижала к груди русую голову.
На ее возглас, перепуганные, выбежали из дома Параскева и Алексей. Выбежали и ну его трогать, гладить, ощупывать, тянуть за руки в разные стороны, желая удостовериться, что с ним ничего страшного, непоправимого не случилось.
– Ты что, упал?! С колокольни?!
Прохор же стоял, растерянный, ошеломленный, будто и не понимая, что с ним произошло: был на колокольне и вдруг на земле очутился. А как очутился, и не помнил: только небо опрокинулось перед глазами и ветер в ушах просвистел.
Разве не чудо?!
Глава восьмая. Лебедь сахарная
Лавку Машинных в Курске знали не только по вывеске, но и по доброй молве. Вот две хозяюшки встретились, в сторонку отошли, на скамейку присели, разговорились.
– По всему городу искала, с ног сбилась, а у Машинных только и нашла. – Лукерья достала из кошелки что-то завернутое в бумагу, слегка развернула, глянула и снова спрятала.
– А чего искала-то? – Авдотья, не успевшая подсмотреть, уныло отвернулась.
– Да нитки особые для вышивания. Мулине. Пруд с лебедью хочу вышить. И на стену повесить. Вот и искала.
– Гляди-ко! Искала и нашла. Не от тебя первой слышу. Машнины хозяева справные. И мулине у них есть. А если понадобится, и лебедь сахарная найдется.
Один скажет, другой подхватит, вот и летит молва… Торговали в лавке всяким ходовым товаром: нитками, мотками бечевок, кожаными ремнями, густым, скипидарно пахнущим дегтем, расписными конскими дугами, шлеями, лаптями лыковыми разных размеров (маленькими детскими и такими, что придутся впору здоровенному детине). Торговали железом всяким, скобами для бревен, обручами для бочек, колодезными ведрами, лопатами, косами, вилами. Ну, и мелочью разной не брезгали, шпильками, булавками, свечами и спичками. Продавцов нанимали проверенных, честных, и уж те гнилой товар не подсовывали, обмана не было никогда. Покупателей встречали приветливо, даже с лаской, и обхождение было самое уважительное. При этом не лебезили, своего достоинства не теряли: товар предлагали, но не навязывали.
Хозяин – барин, что ему нужно, то и купит. Лишнего же пытаться всучить – себе же боком выйдет.
Любили и побалагурить иногда. Нагнувшись якобы за товаром, пошарив там внизу, достать из-под прилавка шутку-прибаутку, подмигнуть, языком прищелкнуть и самим от души широко улыбнуться, и честной народ повеселить и потешить. Поэтому и простой люд в лавке толкся, и из богатых домов прислугу посылали, и та по списку отоваривалась.
– Мне насыпьте полфунта обивочных гвоздиков с узорными шляпками.
– Извольте. Сей минут.
– Мне пожалуйте вот эти лапоточки. Налезут?
– Как же! Для вас плели. Не сомневайтесь.
– А мне вон ту рогатину дайте. Крепкая?
– На медведя можно идти.
Принадлежала лавка Алексею Машнину, на него и была записана, но он не обосабливался, от семьи не отделялся, и получалось так, что держали ее сообща, всем миром. Алексей, конечно, был за главного: сам товар выбирал, подвозил и выгружал, по полкам раскладывал. Он же и цены назначал, и выручку принимал. Если торговля шла не слишком бойко (а то и вовсе замирала, когда неделями мело или все от морозов по домам прятались), продавцов отпускали, и он, бывало, и сам за прилавком стоял, отвешивал и отмеривал, в бумагу завертывал одиноким покупателям: «Прошу-с. Получите». Иногда просил помочь свою старшую сестру Параскеву, но та после замужества стала под разными предлогами уклоняться: своих забот хватало – и за мужем ходить, и за домом смотреть. И Алексей в конце концов возложил эту обязанность на младшего брата Прохора.
Исцеление преподобного Серафима Саровского
Тот не то чтобы записной продавец, но кроткий, на все согласный – не смел отказать брату, хоть его душа к торговле не лежала. Покупателей завлекать, нахваливать товар не умел, будто стыдился. Да и не балагур по натуре, озорства какого, лукавой шутки-прибаутки не мог он себе позволить: слишком был скромен. Больше молчал, опустив глаза, – особенно перед барышнями, купеческими дочками, слова из него не вытянешь, не то что любезности. Но с теми, кого хорошо знал и кому доверял, вел долгие беседы – не абы о чем, а о предметах духовных, возвышенных, благочестивых.
Уж такой он был у них, Машинных, младшенький, Прохор. И такие же окружали его друзья…
Особенно часто заходил к нему знакомый юродивый Проня-Голубок (он все голубей за пазухой носил, сами к нему слетались), тихий, улыбчивый, в драной бекеше на голое тело, в одноухой шапке и стоптанных башмаках (пальцы из дыр торчат). Жил он у моста через речку Тускарь, в шалашике, сплетенном из ивовых веток, накрывался дерюгой, под голову клал камень вместо подушки. На паперти Ильинской церкви просил подаяние и как дитя всему был рад, что подадут, и медному грошику, и сухарику, и черствой, заплесневелой баранке. Иногда гундосил что-то неразборчивое, захлебывался птичьим клекотом, сулил иному напасти, иному – удачу, и все сбывалось: блаженный…
Ознакомительная версия.
