Оцерковленные эмпирические факторы и лежащие в основе их эмпирические принципы приобретают в Церкви природу церковных начал, а потому теряют свою связь с эмпирической действительностью, их вызвавшей к жизни. Они продолжают действовать в Церкви даже тогда, когда их действие прекращается в эмпирическом бытии. Происходит разрыв между эмпирическим слоем церковной жизни, соответствующим определенному историческому моменту, и общей исторической жизнью человечества. Этим объясняется, что давно сошедшая с исторической сцены византийская жизнь с ее эмпирическими факторами продолжает жить в нашей церковной жизни, как нечто незыблемое и неизменное. Византия пережила саму себя в церкви, и тень византийского императора продолжает витать в церковной жизни, когда мы и до сих пор воспроизводим в некоторых литургических актах церемониал императорского двора, хотя настоящее духовное наследие Византии только приоткрывается для нас. Наше церковное сознание не всегда отдает себе ясный отчет, где кончается действие подлинных церковных причин и где начинается действие оцерковленных эмпирических факторов давно исчезнувшей жизни. С другой стороны, эти же оцерковлеклые эмпирические факторы, представляя из себя некий отвердевший исторический момент в жизни Церкви, постепенно выводят Церковь из исторического процесса, мешая законному действию на нее новых эмпирических факторов в меняющихся условиях исторической жизни. Подлинное существо Церкви не имеет прежней возможности проявляться в современных исторических условиях, что мешает Церкви выполнять ее миссию в исторической жизни человечества. Очередная задача, которую ставит наше время, заключается в том, чтобы отделить в нашей церковной жизни отжившие эмпирические факторы от церковных, а тем самым открыть жизнь Церкви воздействию новых эмпирических факторов и возродить исторический момент в Церкви. Без решения этой задачи невозможно подлинное возрождение церковной Жизни.
История церкви, как вообще история, необратима. Мы не можем вернуться к временам первохристианства, не только потому, что исторические условия жизни церкви коренным образом изменились, но и потому, что мы не можем отбросить накопившийся в течение этого времени опыт руководства Церковью Духом Святым. Тем не менее, время первого христианства остается для нас идеальным, по которому мы должны проверять нашу церковную жизнь, т. к. это было время в жизни церкви, когда ее природа с совершенной ясностью просвечивала сквозь ее историческую ткань. Оно должно нам помочь освободиться от внешнего осадка, который образовался в результате действия оцерковленных эмпирических факторов и осветить тот путь, по которому мы должны пойти.
2 Церковь актуализировалась на день Пятидесятницы в Духе и через Духа [488]. Церковь есть место действия Духа, а Дух есть в ней принцип жизни и делания. Церковь живет и действует духом через благодатные дары, которые Бог распределяет в Церкви, как Ему угодно. Благодать является единственным двигателем всего того, что происходит в ней. В духе лежит начало традиции, а не в человеческих действиях. На первый день Пятидесятницы Церковь уже выступает с основными принципами своего устройства, так как последнее имеет свою основу в том же Духе, через которого она начала существовать. Поэтому дух в Церкви является организующим началом, который исключает в ней всякий иной принцип, т: к. иной принцип находится не в ней, а вне ее.
В течение истории в церковную жизнь проникло право, которое стало в ней постепенно организующим принципом. Это было проникновением эмпирических начал жизни старого эона, в котором Церковь, будучи началом «последних дней», продолжает пребывать. Как принадлежащее старому зону, право чуждо природе Церкви. В Церкви природа права осталась неизменной, т. к. преображенное право перестало бы быть правом. Утвердившись в Церкви, оно образовало на основе римского права особое церковное право. Церковное сознание поставило церковный канон (kanwn) рядом с государственным законом (nomoj). Этим самым оно признало, что канон и закон представляют из себя явления одного и того же порядка. С эмпирической точки зрения — таков общепринятый суд истории — право консолидировало церковное устройство и управление, хотя оно и вызвало в ней изменения. Последний факт несомненен для каждого историка церкви. Что касается суждения о консолидации церковной жизни, то оно в лучшем случае является односторонним, т. к. мы не знаем, какова была бы эта жизнь, если бы право не проникло в Церковь. Вместе с тем не свидетельствует ли это суждение о сомнении в действительности благодатных начал и об открытом или скрытом убеждении, что только право является организующим началом жизни, а Дух может создать только анархию. Для церковных деятелей первого христианства такого суждения не могло существовать, т. к. они знали, что сила Божия и в немощах совершается (II Кор. 12,9). Кроме того, не является ли это суждение признанием того, что первоначальная церковь не знала права, а довольствовалась вполне благодатью, как единственным принципом своей жизни и своего устройства [489]?
«Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными: ибо какое общение праведности с беззаконием? Какое согласие между Христом и Велиаром? Что общего у света со тьмою? Какое соучастие верного с неверными?» (II Кор. 6,14–15). С Константина В. церковь получила мир, которого она жаждала и который был ей необходим, но он повлек за собою помимо ее воли преклонение под чужое ярмо — ярмо римского кесаря и римского закона. Произошло то, чего боялся ап. Павел, — смешение света и тьмы и участие верных с неверными. Когда совершилось величайшее чудо истории: римский кесарь стал христианином, то христиане забыли о мучительном для них в свое время вопросе, может ли кесарь стать христианином, оставаясь кесарем. Факт обращения в христианство кесаря всецело заполнил христианское сознание. Оно не заметило, завороженное этим фактом, что римская империя осталась той же, какой она была, когда преследовала Церковь, не говоря о том, что империя Константина в моральном идуховном отношении была гораздо ниже империи Траяна или Марка Аврелия. Никакой перемены, никакой «metanoia» в ней не произошло, чтобы она могла стать христианской. Римский кесарь не склонен был к покаянию государства и к отказу от тех принципов, на которых покоилась империя. Если бы даже он хотел, то не мог бы этого сделать, не разрушая «pax romana» т. к. единственным ее принципом могло быть только право. Он остался кесарем, сделавшись христианином, и внес в Церковь языческое имперское сознание Он стал господствовать в Церкви, как он господствовал в государстве, тем более, что ясные границы были стерты между Церковью и государством. Не сказал ли один из них, что основные принципы церковной жизни, ее законы, покоятся в нем, а это означало, что римское государство — церковь, в которой господствует кесарь. Несмотря на это, или точнее в силу этого, широкие и блестящие перспективы, открывающиеся перед церковью, родили дерзновенную мысль, что царство кесаря стало «civitas christianorum» Некоторые христианские деятели продолжали еще некоторое время отталкиваться от царства кесаря. Августин противополагал Христа Кесарю, которого иудеи и за ними все народы предпочли Христу: «non habemus regem solum Caesarem — нет у нас царя, кроме кесаря». Однако, и он считал возможным соединение одного и другого : два града могут стать едины, если будет «rex terrenus sub rege caelesti, rex caelestis super omnia» [490]. Августин был редким исключением. Недаром, когда пал на его глазах Рим, то он почти не нашел в себе слов сожаления, Тогда как бл. Иерониму падение державного Рима казалось концом всего. Если даже для Августина Римская империя «prima fuit mater nostra in hac nati sumus» [491], то тем более большинство остальных деятелей поверило в возможность осуществления града Божия в римском царстве Они приняли кесаря, как царя града Божьего на земле, забыв о том, что христиане не имеют пребывающего града, а взыскуют грядущего (Евр. 13,14). Или они поверили, что этот грядущий град и есть Царство кесаря? Уже во втором веке страстное ожидание Пришествия прославленного Христа потускнело. В IV веке христиане как–будто перестали об этом думать, поверив в то, что на земле господствует помазанник Божий. Если христиане протестовали против полного преклонения под чужое ярмо, то этот протест не мог дать каких–либо ощутимых результатов, т. к. он направлялся не против кесаря, а против злоупотребления кесарем своей властью. Мы не знаем, как реагировала церковь XII–го века на торжественную декларацию кесаря, что «царям все позволительно делать, потому что на земле различия во власти между Богом и царем; царям все позволительно делать и можно нераздельно употреблять Божие наряду со своим, так как самое царское достоинство они получили от Бога и между Богом и ними нет расстояния» [492]. Но мы знаем, что в XII–м веке в Византии твердо верили, что царское помазание сглаживает все грехи [493]. Мы в праве спросить себя, исчез ли императорский культ в христианской империи или он продолжался вплоть до ее падения. Христианский кесарь оставался августом. Все, что входило в непосредственное отношение к особе императора становилось «sacrum».
