Ознакомительная версия.
Перейдем к Григорию Богослову. Посвященный при самом рождении своей благочестивой матерью Нонной Богу и получивший соответственное данному ею обету домашнее воспитание[997], св. Григорий свой природный ораторский талант развил и усовершенствовал в лучших школах того времени и таким образом, по выражению Небе, сделался „красноречивейшим провозвестником Евангелия на греческом языке“[998]. Всего от Григория Богослова сохранилось сорок пять Слов, но два из этого числа (4-е и 5-е — обличительные на царя Юлиана) собственно представляют собой полемические сочинения в форме слов[999].
„Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать“, — сказал св. Григорий[1000], и многие из его Слов всецело посвящены именно раскрытию догмата о Святой Троице, в опровержение вооружавшихся в то время против правого учения о Боге еретиков: ариан, евномиан, духоборцев и др. Догмат о троичном Боге составляет сущность его проповеднической деятельности[1001]. Ему посвящены следующие Слова: 20-е „О поставлении епископов и о догмате Святой Троицы“, пять Слов о богословии (с 27 по 31), 33-е — „Против ариан и о самом себе“ и 35-е — „На память мучеников и против ариан“. Соответствие этих слов догматического содержания запросам того времени вне всякого сомнения, так как обсуждение богословских вопросов и нескончаемые споры на отвлеченно-догматические темы обратились в страсть, и св. Григорий вынужден был обличать безвременность и неуместность богословствования и несоблюдение меры в этом отношении[1002]. В Слове 39, „на святые светы явлений Господних“ святой отец вооружается против языческих праздников и таинств, „обманчивых и неблагообразных“, которые могли привлекать внимание верующих и действовать на них развращающим образом[1003]. В Слове 40, „На Святое Крещение“, обличаются, как и у св. Василия Великого, откладывавшие таинство крещения до старости. В Слове 32 св. Григорий дает наставление „о соблюдении доброго порядка в собеседовании и о том, что не всякий человек и не во всякое время может рассуждать о Боге“. Современники святого отца, имевшие, как видно из этого Слова, непреодолимую склонность к учительству и к религиозным спорам, стремление к проникновению в непостижимые тайны боговедения, без сомнения, нуждались в наставлениях этого рода.
У св. Григория, как человека, более склонного к отвлеченному богословско-философскому мышлению, мы встречаем мало поучений нравственно-практического характера в строгом смысле; однако он не оставляет без обличения выдающихся недостатков и пороков своего времени, даже и в своих Словах догматико-полемического содержания не упуская из виду жизненно-практической цели проповеди[1004]. В особенности святого отца занимают и беспокоят нестроения в церковном клире. Он касается в своих Словах непорядков при самом избрании и посвящении епископов, обличает их за споры о первенстве. Вот как описывает он недостойных служителей Церкви, деятельность которых могла приносить только вред: „Вчера святотатцы, а ныне священники, вчера не смевшие приступать к святыне, а ныне тайноводители, устаревшие в пороках и новоявленные в благочестии… им больше надобно приносить жертв за себя, нежели о людских невежествиих (Евр. 9:7)“[1005]. Обличая недостатки клира, святой отец не щадит духовных сановников и даже с особенной силой вооружается против них; он мужественно выступает против недостойных служителей алтаря, не подготовленных к великому служению и происками достигших высокого положения в Церкви; он является беспощадным обличителем безумной роскоши и распущенности нравов высшего духовенства. В Слове 42, „прощальном, произнесенном во время прибытия в Константинополь ста пятидесяти епископов“, св. Григорий противопоставляет себя тем предстоятелям церквей, которые без меры были преданы роскоши: „Может быть, и за сие будут порицать меня (ибо уже и порицали), что нет у меня ни богатого стола, ни соответственной сану одежды, ни торжественных выходов, ни величавости в обхождении. Не знал я, что мне должно входить в состязание с консулами… которые не знают, куда расточить свое богатство… Не знал, что и мне надобно ездить на отличных конях, блистательно выситься на колеснице, что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны давать мне дорогу и расступаться предо мною, как перед диким зверем, как скоро даже издали увидят идущего“[1006]. Так мог говорить только тот, кто сознавал свою правоту, свою свободу от приманок чувственности и суетности, кто ревновал о славе Божией и заботу о вечном спасении своих пасомых считал своим священным долгом.
При общественных бедствиях и нестроениях св. Григорий являлся к верующим со словом утешения для одних и обличения для других. Таково Слово 15, „говоренное в присутствии отца, который безмолвствовал от скорби, после того как град опустошил поля“. Описав печальное зрелище опустошенных полей в то время, когда уже близка была жатва, проповедник напоминает слушателям о том, что сокровищницы гнева Божия заключают и еще более тяжкие испытания и бедствия; необходимо поэтому прибегнуть „к милосердию Божию, слезами приклонить к себе Того, Кто милости хощет (Мф. 9:13; Ос. 6:6)“. Затем он обращается с вопросом: „Отчего все это и какая причина бедствия?“ Из перечисления проступков, навлекших гнев Божий, ясно, в чем должно проявиться обращение к Богу наказанных грешников: „Один из нас притеснил бедного… другой осквернил землю лихоимством и корыстолюбием, собирая, где не сеял, и пожиная, где не расточал… не оказал милости вдове и сироте, не дал хлеба и малого пропитания просящему»[1007] и т. д. Различия в положении бедных и богатых св. Григорий касается во многих из своих Слов, располагая имеющих достаток по-христиански относиться к нуждающимся (см., например, Слова 43 и 44). В Слове 14, озаглавленном «О любви к бедным», проповедник, начав с выяснения той мысли, что любовь к бедным составляет превосходнейшую часть важнейшей христианской заповеди о любви, далее изображает необыкновенно бедственное положение прокаженных и располагает слушателей сострадательно относиться к этим несчастным[1008].
Два Слова произнесены св. Григорием в предотвращение нарушения общественного спокойствия: это Слова 17 и 23. В первом из них, «говоренном встревоженным жителям Назианза и прогневанному градоначальнику», он делает соответственное внушение и народу, и лицам начальствующим, смело заявляя последним, что закон Христов и их подчиняет его пастырской власти[1009]. Поводом для второго Слова послужила распря в народе, вызванная несогласием между некоторыми епископами. В Словах 34 и 35 великий пастырь разделяет со своими пасомыми радость: в первом — по случаю прибытия из Египта хлебных припасов, в которых нуждались и которых долго ожидали жители Константинополя[1010]; во втором — по тому случаю, что православным возвращена была, по приказанию императора Феодосия, церковь, которою завладели ариане[1011]. Довольно значительное число Слов сказано было св. Григорием в объяснение своих собственных поступкови в предупреждение могущих возникнуть недоразумений между ним и его пасомыми. Таковы, кроме упомянутого выше Слова 42 — прощального, Слова 1, 2, 3, 26, 33 и 36. Начало Слова 36 свидетельствует о том внимании, с каким жители Константинополя[1012] относились к Григорию Богослову как церковному витии: «Дивлюсь! — говорит он. — Что располагает вас столько к словам моим? Отчего берет над вами такую силу моя речь, речь чужеземца, может быть — слабая и не имеющая никакой привлекательности? Даже кажется, что у вас такое же ко мне влечение, какое у железа к магниту… Подлинно это чудная цепь, и ее соплетает Дух Святой, связуя неразрывными узами!»[1013] То же читаем и в Слове прощальном: «Простите, любители моих слов, простите и эти народные… стечения, и эти трости, пишущие явно и скрытно, и эта решетка, едва выдерживающая теснящихся к слушанию!»[1014] Не только те Слова, в которых проповедник жил одной жизнью со своими слушателями, где он обличает их нравственные недуги и предлагает средства к их уврачеванию, делит с ними радость и печаль, является миротворцем, где старается выяснить свое отношение к пастве и предупредить возможные недоразумения, привлекали внимание слушателей и заставляли их тесниться около кафедры св. Григория, но и его отвлеченно-догматические Слова о тайне Святой Троицы, соответственно запросам того времени, представляли для них глубочайший интерес и, ввиду усилившейся до невероятных размеров страсти к догматическим спорам, которые поглощали все внимание верующих и отвлекали их от вопросов нравственно-практических, являлись совершенной необходимостью, были вполне отвечающими запросам современности. «При всеобщем внимании к великому догмату, — пишет преосвященный Филарет Черниговский, — слова св. Григория о нем могли быть доступны для всех или, по крайней мере, они были необходимы для всех, особенно в том виде, в каком говорено в них о догмате. Неумеренный жар, с каким вступали тогда в споры о таинствах веры люди, призванные совсем не к тому, люди, унижавшие истину спорами о ней, был неразумен. И сей-то жар охлаждал Григорий, его-то вводил он в свои границы, вместо него-то он возбуждал живительную теплоту любви деятельной»[1015].
Ознакомительная версия.
