Они мстили ему на месте: заставили Фелюся Станкевича содрать в церкви католические атрибуты и отвезти их в костел. На куполах вновь оказались православные кресты. В церковь перенесли иконостасы из Вершалина.
Долго думали, как поступить с амвоном, пока не решили использовать ксендзовскую кафедру под склад хоругвей.
Все Альяшовы лавки оставили — для пожилых и больных.
И все-таки образ Альяша так глубоко врезался в сознание этих стариков и старух, что даже восприятие нового шло у них через призму событий, кипевших когда-то вокруг грибовщинского идола.
Люди моего поколения, вероятно, помнят один из дней 1940 года, когда некоторые пожилые крестьяне Принеманья бросились в города купить в киосках и почтовых отделениях свежий номер областной газеты. В нем был напечатан плакат. На рисунке художник поместил несколько фигур, изображающих представителей народа. В одном бородаче, который, по замыслу автора плаката, должен был, вероятно, олицетворять крестьянина, люди разглядели Альяша. Бабки со слезами счастья на глазах целовали бумагу и причитали:
— Альяшо-ок ты наш, шоко-олик, как же ты вышоко вжлете-ел!
Более сдержанно, но те же чувства выражал наш сосед дядька Кирилл. Он тыкал газетой в глаза своему Володьке и торжествующе говорил:
— Ты все смеялся над нами с матерью, все не верил, говорил, что Альяша арестовали, что он в тюрьме сидит! Вот смотри, читай и знай, где наш Илья!
— Где это видано, чтобы такие люди по тюрьмам сидели! — помогала ему Володькина мать.
И такое было не только в хате Кирилла.
Поумневшие дети на этот раз не смеялись, они видели, что старики не способны уже вырваться из силового поля старых мифов и схем, понимая, что старики в своих душах таким путем прокладывают себе мостик к новому. А те сходились в одно место и с ликованием обсуждали новость:
— Опять вылез наверх!..
— Воскрес!..
— Да разве такой человек будет прохлаждаться без дела в горячее время? Надо было ожидать, что он далеко пойдет при новой власти!
— Шутка ли — такое дело заварить в Грибове! Нужно для этого иметь шарики, теперь и новой власти послужит!
— Так большевики в бога не верят! — смеялся Володька.
— Важно, чтобы правду чинили, от что! — поучал Степан. — Как в святом писании сказано? Не слова главное, а дела!.. Большевики какие-то свои, человечные, умные!.. Иду это я вчера в Городок, чтобы узнать, где леса выписать можно. А слякоть — еле сапог вытащишь из грязи. Догоняет меня легковая машина, высовывается комиссар, видный такой, в очках, и кричит: «Садись, папаша! » Ушам своим не верю. Стал бы меня так староста звать! Плюхнулся на кожаные подушки, едем. Файно так, холера, тепло, только качает сильно и бензином попахивает. Комиссар меня расспрашивает, как мы тут жили, куда еду. «В землянке живешь? — удивляется. — Ну, лесу тебе дам, будь спокоен!» Тут как раз припустил дождь, струи по стеклу побежали. Смотрю — нажимает он кнопочку, и такая скобочка с резинкой — шмыг-шмыг! — сама, понимаешь, вытирает ему стекло! От, холера, ловко!
— Дожили, слава тебе господи, лучшей жизни и не надо! — заключила Сахариха. Вспомнив сына, которого убили два года тому назад, тетка всплакнула. — Не дождался, не дожил до этой минуты Езичек мой!.. И он не признавал Ильи, бедный, вот бы удивился теперь!..
3
Наблюдая эту картину, я недоумевал. Грибовщина же совсем рядом, не так уж далеко и Праздники, можно легко все проверить — сядь на велосипед и часа через полтора будешь там! Но такая поездка ничего не дала бы этим людям, как и тем бабкам, что всюду твердили про обновление икон. Потому что, оказывается, глядеть и видеть — не одно и то же.
Если слабому духом и бедному интеллектом человеку говорить ложь, которая ему нужна, он примет ее за чистую правду, не захочет лишиться иллюзий, дающих душевное равновесие.
Отцова сестра уже собралась было ехать к детям, но вести от них убили бедную женщину окончательно. Химкина Маня развелась с мужем и в минуту отчаяния отравилась. Яков не захотел мать видеть: родственники наговорили ему, что мать бросила их в гражданскую войну из-за любовника, а в Польше распутничала с сектантами. Он не выслал ей вызова, и Химка получить пропуск в Ленинград не смогла.
Убитая горем отцова сестра раздала детишкам конфеты, чтобы те оповещали ее о каждом пролетающем над Страшевом самолете, а меня попросила раздобыть газету, вырезала из нее портрет, повесила на стенку и то молилась на него, то плакала, и никто не мог ее утешить, то, обращаясь к портрету, жаловалась:
— Ах, Илья Лаврентьевич, ах, какое испытание господь наслал на нас!.. Тебя господь уже ми-иловал, а я все должна нести тяжкий крест свой! Скажи господу, что я нисколько не обижена и очень счастлива, что простер на меня милость свою святую и сохранил в живых сына…
Химке можно было простить — слишком уж многое вынесла она в своей горемычной жизни. Но то же делали многие совсем нормальные старики и бабки. Некоторые из них, готовясь к смерти, клали эту вырезку под голову и в каком-то радостном спокойствии ждали последнего своего часа, будто не умирать собирались, а окунуться в вечный блаженный сон.
(Кстати, еще и теперь живет один дед, главный мой консультант, специалист по «новому учению» пророка Альяша: полуистлевшую эту вырезку из газеты он хранит как святыню!)
То была часть моих земляков почти полностью вымершего теперь поколения вроде нашей многострадальной тетки Химки, завершившая историю сел, родов и всех предшествующих поколений, которые мечтали и надеялись, поколений, которые со своими нераскрытыми талантами и горячими сердцами, светившимися некогда огнем надежды, лежат теперь в сырой земле, под сгнившими крестами на кладбищах Западной Белоруссии!
Ох, как осторожно надо ступать ногами!
Земля наша состоит не из песчинок, а из ставших пылью трагических ошибок пращуров наших, и не холмы и курганы высятся на ней, а сталактиты неисполнившихся надежд, неосуществленной мечты, слез, горя и великого терпения целых поколений, и все это вызывает горькие раздумья.
Если бы люди могли все знать и не повторять ошибок, сделанных другими, каких бы вершин они достигли!
1
Вскоре на СССР напали немцы.
Через Праздники и ближние к ним села важных магистралей не было. Когда в первые дни Великой Отечественной войны здесь проходила линия фронта, люди этого почти не заметили.
В конце июня отступала последняя рота с двумя пушками. Бойцы заверили мужиков, что советские части уже приближаются к Берлину, который наша авиация сровняла с землей, а они отступают лишь потому, что вынуждены переформироваться — во взводах недостает командиров.
В Праздниках красноармейцы поели, перевязали раны, помылись в речушке, а «сорокапятки» их пальнули по паре снарядов в сторону Бельска.
К вечеру рота еще раз опорожнила котел походной кухни, сделала перекличку, а затем снялась и спокойно направилась полевой дорогой на восток. Бойцов долго провожали мальчишки, с уважением слушая, как на плечах здоровых пулеметчиков гремели патроны, будто диски «дегтяря» были переполнены тяжкими косточками.
Бодрое настроение молодых бойцов передалось праздниковцам, которые и не подозревали, что подразделение это было последним.
На следующий день Тэкля с отцом ранним утром погнала скот в глушь Беловежской пущи — спрятать на всякий случай. Старый Альяш остался сторожить хату. В ситцевой косоворотке и опорках на босу ногу, он похозяйничал на подворье, а потом присел на солнышке у порога и стал мастерить грабли.
Вдруг с огорода позвали:
— Эй, папаша.
Альяш поднял голову — из подсолнухов высунулась голова в пилотке со звездой.
— Слушай, отец, фрицев у вас нет?
С юношеской беспечностью, пренебрегая опасностью, боец встал во весь рост. Поддерживая, как грудного ребенка, правой рукой левую, он смело зашагал к старику.
— Я убежал из колонны пленных! Нас гнали по шоссе в Волковыск! Да вот фриц стрельнул вдогонку, и пуля уже в кустах догнала. Пустяк, царапина, даже не очень болит… Кость, кажется, не задета… Женщины твои дома? Перевязать бы рану, а то чешется, зараза!..
Перед стариком стоял костромич Василий Лужин, совершивший свой первый героический поступок на войне, вырвавшись из неволи, новенькое его обмундирование сливалось с зеленью огорода. Ему не столько требовалась перевязка, потому что автоматная пуля прошила только мягкие ткани и рана затянулась, сколько обыкновенное человеческое сочувствие. Еще ему очень хотелось поесть чего-нибудь вареного и расспросить о дороге. Он был уверен, что все это здесь получит.
Юноша ступил на двор.
— Бабы твои, папаша, дома?.. Перевязать бы руку, чешется, зараза!..
