Ознакомительная версия.
Ты же знаешь, Лешка, я никогда телевизор не смотрю, газет не читаю, а тут вижу, как между моей рюмкой и бутербродом с сыром на газете фотография девочки лет шести-семи. Такая красивая девчушка с двумя огромными бантами, как Мальвина из сказки «Буратино». А над фотографией крупными буквами написано: «Добрые люди, спасите девочку». От чего же, думаю, ее спасать? Ну и пока Шульц на своей флейте услаждал нас музыкой, я заметку под фотографией всю прочел. Девочка эта, оказывается, тяжело больна, и спасти ее может операция за границей, которая стоит двадцать пять тысяч долларов. Досада меня взяла, вот, думаю, какие-то несчастные двадцать пять тысяч долларов – и жизнь этой девочки. Жалко мне девочку стало и обидно, что у меня нет двадцати пяти тысяч «зеленых», а то бы сейчас прямо отнес.
Сижу, плачу. Шульц перестал на флейте играть. «Садик, друг мой, – говорит он, – из всей нашей тусовки твоя душа тоньше всех музыку воспринимает. Потому я готов для тебя играть хоть всю ночь, если, конечно, водки хватит».
Я ему говорю: «Шульц, играешь ты бесподобно, спору нет, но плачу я совсем о другом». – «О чем же ты плачешь? – нахмурился Шульц. – По-моему, мы здесь собрались на день рождения, а не на поминки». – «Не обижайся на меня, добрый Шульц, ибо плачу я оттого, что у меня нет двадцати пяти тысяч долларов».
Тут все, даже кто сильно был пьян, удивились. А Мефодий говорит: «Уж если наш Садик плачет, что у него нет двадцати пяти тысяч долларов, то я готов рыдать о том, что у меня нет даже одной тысячи».
Встает Димка-скрипач и говорит: «Готов плакать о ста баксах на завтрашнюю опохмелку».
Я говорю: «Хорошие вы люди, но соображения у вас не более, чем у допотопных неандертальцев. Скорбь моя не о деньгах, а о ребенке, которого надо спасти», и зачитал им заметку из газеты.
Тут Таня-художница как зарыдает. Мы стали ее успокаивать: ты-то, мол, чего плачешь? Она говорит: «Я представила себе, что выйду замуж, у меня родится такая же девочка и я не смогу ее вылечить, потому что картины мои никто не покупает, кроме Мефодия, а он мне за них гроши платит».
Мефодий говорит: «Успокойся, импрессионистка лупоглазая, замуж тебя все равно никто не возьмет».
Короче, расскандалились мы все. Таня кричит: «Был бы у меня собственный дом или квартира, я бы продала их и помогла той девочке!» – «Был бы у тебя дом, я бы сам на тебе женился», – говорит Мефодий.
Из всего этого сыр-бора я запал на Танины слова насчет дома. У меня же домик в Стрельне есть, вот оно, решение простое. Взял со стола эту газету и ушел. На следующий день позвонил одному знакомому риелтору, он мне быстро состряпал сделку за тридцать тысяч «зеленых».
Когда я родителям девочки этой деньги привез, они на колени упали, плачут. Но взяли только двадцать три тысячи, остальные уже успели насобирать. На восемь тысяч баксов мы за спасение девочки всей тусовкой целый месяц гудели. Когда деньги закончились, меня хозяева, у которых квартиру снимал, вежливо попросили освободить жилплощадь. Я думаю: «Не пропаду, буду у друзей-тусовщиков жить: у одного недельку, у второго». Все, конечно, меня хорошо, радушно принимали. Только одно дело собраться водки попить, другое – постоянно жить. Чувствую, что в тягость всем. Тогда меня идея озарила: взять посох, котомку и пойти по Руси, обойти все монастыри, все святыни. Больше года уже хожу, но и десятой части не обошел. Везде в монастырях меня очень хорошо принимают. А как в хоре монастырском попою, тут меня и вовсе отпускать не хотят. Но я птица вольная: рюкзак за плечи, посох в руки и дальше шагаю. Иду по дорогам, песни русские или молитвы пою, хорошо. Слушай, вот идея пришла мне в голову: пойдем, Лешка, вместе странничать. На два голоса мы с тобой так умилительно петь будем, что всю Россию к Богу приведем.
– Я бы с радостью, Садик, да сам понимаешь, у меня семья. Недавно дочка родилась. Ну а художеством не занимаешься сейчас?
– Нет, Лешка, понял я, что это не моя стезя. Я сейчас стихи сочиняю, вот послушай:
Брожу по отчему краю,
Иду от святыни к святыне,
Душой своей ощущаю:
Христос тоже ходит доныне.
Эта вера меня укрепляет,
Эта вера мне душу целит,
А душа моя верит и знает:
Матерь Божья Россию хранит.
Ну, как, сойдет?
– Я, Садик, в поэзии не разбираюсь, но, по-моему, просто и с душой написано.
– Вот именно, Лешка, просто, а где просто, там ангелов со сто. Я уже целую тетрадь насочинял, – он достал пухлую общую тетрадь и подал мне, – на, возьми на память, будет время, почитаешь.
– А что же тебе останется, здесь ведь, наверное, все твои стихи?
– Мои стихи здесь, – ткнул он пальцем себе в левый бок, – ты бери, не смущайся, я еще себе насочиняю. Ну, я пойду, Лешка, прощай, друг. Бог даст, свидимся.
Он перекинул за плечи рюкзак, взял в руки свой посох и зашагал по дороге, напевая стихиры Пасхи.
Я долго смотрел ему вслед. Когда он скрылся за поворотом, снова присел на лавочку. Раскрыв тетрадь со стихами Садика, прочел концовку одного стихотворения:
Уходит вдаль дорога,
А даль уходит в небо
Прозрачной синевою.
А небо не уходит,
Оно всегда со мною.
Март – ноябрь 2003
Посвящается ученикам шестых классов школы № 10 г. Ногинска Московской области
Как-то раз после службы меня позвал настоятель. Я быстро собрал ноты в папки и, спустившись в храм, прошел в алтарь. Отец настоятель, благословив меня, сказал:
– Сегодня, Алексей Павлович, тебе надлежит потрудиться на ниве просвещения.
– Как это? – не понял я.
– Да очень просто, пойдешь в четвертую школу и проведешь там беседу с учениками шестых классов. Меня просила директор, но сегодня мне что-то нездоровится.
– Как же я буду с ними беседовать? – совсем растерявшись, ответил я. – Это для вас, отец Евгений, просто. А для меня проще самую сложную четырехголосную партитуру переложить на трехголосную, чем провести беседу со школьниками. Они ведь ждут вас, я даже не священник. Может быть, мне с ними урок пения провести?
– Пение у них есть кому преподавать, а вот дать понятие о вере некому. Семинарию духовную ты закончил, так что, думаю, прекрасно справишься. Расскажи им что-нибудь из Священной истории.
– А что, например? – поинтересовался я.
Настоятель на минуту задумался, а потом, широко улыбнувшись, сказал:
– Расскажи им, как Давид поразил Голиафа из пращи.
Сказав это, настоятель, уже не сдерживаясь, стал прямо-таки сотрясаться от смеха. Меня всегда удивлял его смех. Смеялся он как-то молча, но при этом весь трясся, будто в нем начинала работать невидимая пружина. Теперь же, глядя на смеющегося настоятеля, я с недоумением размышлял: что же может быть смешного в убийстве, хотя бы и Голиафа. Наконец пружина внутри настоятеля стала ослабевать, и вскоре тряска совсем прекратилась. Он достал из кармана скомканный носовой платочек и стал вытирать им выступившие на глазах слезы. Видя мое недоумение, он пояснил:
– Да просто я вспомнил, как сам в первый раз попал в школу на беседу с учениками. Прихожу в класс, они смотрят на меня, оробели. Наверное, никогда настоящего священника так близко не видели. Я и сам растерялся. С чего, думаю, начинать? Ну не мастер я рассказывать, и все тут. Стал им что-то о вере говорить, уж не помню что, но только вижу – заскучали мои ученики. Даже завуч, сидевшая в классе, тоже стала позевывать, а потом, сославшись на какое-то срочное дело, ушла. Ученики же всем своим видом показывают, как им неинтересно меня слушать: кто уронил голову и дремлет, кто переговаривается. Кто-то жвачку жует, со скучающим видом глядя в окно. Некоторые даже бумажными шариками стали исподтишка пуляться друг в друга. Тогда я решил сменить тему и рассказать, как Давид Голиафа из пращи убил. Когда я стал рассказывать, один ученик спрашивает: «А что такое праща?» Я попытался описать это орудие на словах, но потом вдруг решил показать образно. Говорю одному ученику: «Ну-ка, сними свой ремень». Тут класс оживился. Некоторые стали посмеиваться. «Сейчас, Сема, тебе батюшка ремнем всыплет, чтобы двоек не получал». Всем стало весело. Я взял кусок мела покрупней, вложил его в ремень и стал им размахивать, показывая, как Давид стрелял из пращи. К несчастью, мел вылетел из моей пращи и прямо в оконное стекло, которое сразу вдребезги. Класс буквально взорвался от смеха. Завуч, привлеченная таким шумом, сразу прибежала. Вбегает она в класс – и что же видит: я стою перед разбитым стеклом, вид бледный, растерянный, а в моих руках брючный ремень. Подходит она ко мне сбоку и шепчет на ухо: «Ремнем, батюшка, непедагогично. Мы сами разберемся и накажем как следует». Я ей шепчу в ответ: «Марья Васильевна, наказывать надо меня. Это я показывал, как Давид убил Голиафа, да немного неудачно получилось».
Вижу, после моего пояснения, завуч сама еле сдерживается от смеха. Но учителя не нам, священникам, чета, эмоции умеют скрывать. Повернула она к ученикам свое исполненное суровой решимости лицо и строго говорит: «Все, смеяться прекращаем. Давайте поблагодарим батюшку за интересную и полезную беседу». Поворачивается ко мне, при этом выражение лица меняется на прямо противоположное: «Спасибо вам, отец Евгений, приходите еще, когда сможете».
Ознакомительная версия.
