Тем самым событие, его облик и смысл, вырывается из‑под власти человека, потому что усилиями этого же человека приобретает свой «истинный» ход, и как человек может остановить то, о чем сам всего больше заботится. Торжествует желательность отразить событие верно, ради этой желательности человек согласен слышать и видеть что угодно, даже крайне нежелательное. Типично описание ужасного, неправильного, торжествующего зла и соответствующее окрашивание событий в порядке выполнения долга сообщить правду.
История совершается в этой неприкосновенной для человека, потому что старательно обеспечиваемой им, сфере правды событий. Поэтому никакой договор об истории невозможен: условленная история будет принята лишь условно, народ затаит в себе другой образ ее, пусть уже не просто невысказанный, но и совершенно неясный. Отсюда неприступность, неконтролируемость истории. Она рок, фатум, судьба: сказанное не так, как хочет человек, а как оно есть. Чем больше человек хочет увидеть в истории истинного смысла, тем больше в ней рока.
17.4.1977
Страстная пятница. Грешная и злая, злая и грешная толпа перед казненным. Все‑таки Христос выкупает не этого вот грешного человека, который наблюдает его, чтобы он и дальше грешил и наблюдал, а Человека в нем, идею человека, Адама, которая так затмилась из‑за подданства злу и греху. То есть он выкупает человека против этого злого грешника, вопреки ему и в осуждение ему, даже в окончательное осуждение ему. Таким, каков я есть, я Богу не нужен.
8.4.1977
Пасха. Но ведь в ней не только светлая сторона. Пасха еще и еще раз оставляет позади осужденных, гонителей, лишая их радости навсегда. Кажется, русский 19 век мало понимал эту строгость Пасхи, слишком верил, что каждая Пасха еще и еще раз втягивает на просторные стогна спасения всю громадную, косную массу. От этого веселье Пасхи отяжелялось и озабочивалось, благодать растрачивалась на оправдывание неоправдываемых, лик Христа–Тигра тускнел, масса верующих приобретала сложные и отчуждающие, пугающие черты. Характерно, что возмездие пришло размахивая мечом безжалостного разделения, отсечения. Не все переваливают через великий рубеж, смыкающий небо с адом, многие сгорают, не говоря уж о том что остаются в Египте. В Евангельском рассказе далеко не все ликуют после Воскресения. Во всяком случае было бы полезно смирение на Пасху, неверие в гарантированную радость.
10.4.1977
Читая «Федона». Нет, Платон не учил толпу и не хоронил ее мертвецов, как и Заратустра. Он и не сторонился ее и не стеснялся, не хуже Суворова, ходить по телам. Мы как Иуда раздадим все масло бедным и не поклонимся Истине, если перетолкуем Платона в воспитательном, озирающемся, осторожном смысле. Тут издевательство и бегемотство, а не осторожность. Платон на горах и в священных рощах, он говорит только с живыми. Это печально, но это факт. Город мертвых никто не посещает, горы трупов никто не хочет убирать, никогда их не уберет. Мертвым придется позаботиться об этом самим.
28.4.1977
Язык отрешения от мира, идей, смерти тела в западной теологии неявно стоит под знаком нежелательности вхождения в мир, что составляло убеждение и всего Востока. От понимания жизни как зла свободно иудейство, но его историчность пострадала в той мере, в какой христианство превратилось в вульгарный платонизм (он тоже считает высшим благом не рождаться снова). В свою очередь открытое понимание жизни как зла было связано с таким вхождением в жизнь мира, которое теперь утрачено. Тяжелый труд, страшная игра страстей при «естественной» жизни должны были выливаться в трагическую свободу. Христианское благодушие подарило множеству людей символическую царственность, более блаженную, потому что более мечтательную, чем жуткая царственность древних (каков подлинный Платон). Выветрилось почти безвозвратно древнее понятие земной юдоли. Земля уже не считается местом наказания (другое дело что она в гораздо большей мере стала им, но человек начинает по–настоящему цепляться за жизнь когда нездоров). Соответственно бессмысленны разговоры об отречении от мира и необходимости умереть для него. Отсюда смена языка философии, а еще раньше смена настроения во всем философствовании христиан.
3.5.1977
Твердят как легкомысленный припев, что зло не имеет онтологического статуса. Успокаиваются этим, а потом все‑таки снисходительно сочувствуют эйфории святых учителей церкви и философов, которые якобы жили не в такое трагическое время как мы и потому могли пренебрегать реальностью зла. Всё прямо наоборот: именно то, что зла нет среди сущего и сотворенного Богом, делает его жутким и зловещим. Ведь и Бога нет среди сущего и сотворенного, но это не делает Его менее действенным. Зло было бы дохлым волком, если бы оно обладало реальностью. Без реальности зло только и получает возможность быть чудовищно энергичным. Именно тут смысл положения о несуществовании зла, и нам вдвойне далеко от головокружительной остроты этой истины, потому что мы не только не верим учителям церкви и философам, втайне все‑таки представляя себе зло в виде чего‑то реального, но и выворачиваем их наизнанку. Скажут, что все‑таки Бог… все‑таки большая разница, вне сущего может быть только Один. Но кто из нас действительно верит в этого Одного, который был бы действительно вне сущего? А что нечто есть вне сущего, это каждый ощущает, судя хотя бы из представлений о загробной жизни. Эта область, вне сущего, для каждого так или иначе налицо и каждый ее разрисовывает по–разному, и кому удается нарисовать в не–сущем и держать там живое лицо подлинного Бога? Вот и говори после этого, что место вне сущего заселено только Богом. Зло не существует как кентавр не существует и в этом смысле похоже на Бога.
4.5.1977
Человек не может сам заснуть и не может сам умереть. Он не может сам захотеть и проснуться и не может сам захотеть родиться. Как не он сам себя создал, так он не может сам себя выключить.
Как человек не может по воле заснуть, по воле проснуться, по воле родиться, по воле умереть (т. е. захотеть и выключить себя из жизни), так он не может по воле оправдаться, оправдание собственными делами такое же противоестественное, плохое дело как смерть от собственной руки. Не мы взяли себе жизнь; а оправдание, освобождая от мук совести, та же жизнь. Оправдание впускает в счастье, в существование.
Совершенно естественно, что оправдываются только предопределенные. Как одним людям предопределено родиться и не погибнуть, так некоторым людям предопределено быть оправданными. Но и тут нет автоматизма: как для рождения нужно человеческое участие, так для оправдания нужна вера. Вера в то, что не мы сами оправдываемся, но можем быть оправданы. Вера как бы открытие дверей для божественного творчества и божественного мира, разрешение Богу действовать, иными словами, принятие Божьего интереса как своего, даже с риском того что Он будет действовать не в интересах верующего.
28.4.1977, 11.5.1977
Так привыкаешь сближать русское вера с латинским veritas, что иногда путаешься между ними: читаешь veritas (у Николая Кузанского), а понимаешь как то, чему можно и нужно доверять. Вера это выявление достоверного и доверие к нему. Или это благоговейная настороженность в заведомом присутствии того, что может и должно быть увидено.
11.5.1977
Правда атеизма: Бога нигде нет. Кто не пережил этого с последней сомнамбулической ясностью, тот едва ли может правильно верить. Дело в том, что в этом состоянии невозможно успокоиться, оно тревожно и невыносимо, в нем не остается и следа обманчивой сладостной доверчивости. Это очевидно состояние ницшевского Заратустры. Строгие ученые возможно дисциплинируют свой ум в таком состоянии. Но закоснев оно портится, превращается в дурную резиньяцию: отказ не от самости, а от новых и неожиданных сторон самости (это парадокс: самость может развернуться лишь когда отказываешься от нее, бросаешься в воды, идешь в народ). Само по себе жесткое и тонкое, озаряющее знание, что Бога нет, это наверное неизбежный и необходимый порог, если не переступить который, нам придется мыкать горе с зачумленным богом нашего собственного изготовления.
11.5.1977
Познание того, что слово не в нашей власти, на первый взгляд осложняет отношение человека к нему. На самом деле пока мы контролировали бытие словом, мы были насмерть привязаны к нему, чувствовали себя магами, молчали или грешили (Флобер). Открытие, что слово не от нас и не к нам, а что мы его вестники, носители, делает отношение к нему легким и захватывающим. «Как дерево, растущее у потоков вод». Только такое понимание слова может дать нужную свободу в нем. Конфуций: «От языка требуется лишь, чтобы он нес смысл» (ХV, 40).
11.5.1977
Древние общества тонули в глухой смертельной вражде: за оскорблением следовала месть. Не отомстишь — позор. Месть вела одних к мужественной или заслуженной смерти (потому что немужественная смерть заслужена), других к гордости торжества над уничтоженным врагом, к достоинству победителя, хозяина положения. Правда, победитель тоже рисковал погибнуть для поэзии, любви, юности, теряя невинность. Но все равно участь не мстивших и опозоренных была хуже: они попадали в рабство. Как видим, вырваться из этого круга некуда: не оскорбленным не проживешь, поэтому погибни, живи на костях врага или стань рабом. В наше время отношения между людьми не достигают уже такой знойной ясности. Человек много живет «внутренним», оно как подушка вбирает в себя резкость, которая в седой древности не замедлила бы проявиться в поведении. Появилась «сдержанность». Кровная месть перестала определять жизнь общества.
