Впрочем, я может быть оболгал ворону. Возможно она тоже способна безумствовать с самосознанием, только оно будет очень трагическое, трагичнее чем у человека.
22.8.1977
Знак естественного языка отличается от условного тем, что даже при волевом применении и установлении всегда строится в оглядке на то, что можно было бы назвать авторитетом языка. Искусственный язык по нашей договоренности возникает между мной и тобой, естественный язык предполагает в нашем диалоге нечто третье: язык отцов, язык Других, идеальный язык. Можно вставать к авторитету языка в разные отношения: рабски держаться литературной нормы, справляться со словарями перед употреблением каждого слова или наоборот создавать свою собственную норму, стиль. Все равно оценивать и просто даже понимать меня будут не по ценности и старательности моего подхода к авторитету, а по своим собственным представлениям о том же самом авторитете языка: всякий считает, что может обратиться прямо к нему. «Человек, который пожелал бы создать неизменяющийся язык для будущих поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: созданный им язык волей–неволей был бы захвачен течением, увлекающим вообще все языки» (Соссюр).
4.9.1977
Невидимое не обязательно далекое светлое место идей. Оно отрицательно определяет наш малейший шаг. Мы своей жизнью, самим фактом своей жизни подвергаемся опасности оказаться за пределами жизни, по ту сторону видимого, в темноте. Гниение и тлен над нами нависают. В страхе мы всеми силами цепляемся за общее и бессмертное; нас никакими силами не оторвать от той крупицы Настоящей Жизни, к которой мы прилепились. Неточно называемое «наслаждением» вовсе не случайная приятность тела; никто не готов так страдать и даже умереть как страстный любитель женщин; завсегдатай ресторанов, масляный толстяк лучше проголодает несколько дней чем прикоснуться к скудной пище, которую каждый день ест аскет. У старого сластолюбца аппетиты острее, хотя тело уже увяло. Люди, которые действительно ничего не знают кроме приятности тела, теряют в конце концов вообще вкус к удовольствиям. Страстно любить что‑то, пусть пирожное или власть, не такая уж частая вещь, она дается только почуявшим вечные сладости, потянувшимся за нездешними веяниями.
6.9.1977
К высоте и глубине Восток способен не меньше Запада. К восторгам, упоениям, слиянию со стихиями может быть больше Запада. К поэзии (музыке), танцу, религиям. Величие Запада в работе совсем другого порядка: в завершении, самоотчетности, самодержании. Поэтому Запад с самого начала отмечен философией: зрелой волей к строительству самого себя. Мы видим как философия может быть пуста: кружиться на месте. И видим как Восток может быть чудовищно бесплоден среди изобилия. Соединить обе черты: возможно и получится русское старчество? Дай‑то Бог нашему теляти да волка съесть.
18.9.1977 (слушая парижское и лондонское радио)
Нет пророка в своем отечестве. Открываешься только когда обратишься к дальним. Ближние видят поверхностно, дальние вдруг видят всего человека насквозь. Среди близких человек живет фактом, словом, среди дальних легендой, символом, мифом, но ведь и в себе самом он изо всех сил тоже хочет жить сказкой.
18.9.1977
Runciman о Византии: «Самым стабильным слоем была интеллигенция». У нее был опыт культивирования, как совершенствуют породы собак, и самовоспитания. Культура ушла в себя. Насколько прекраснее Запад, который почти ничего имперски не культивирует, но и в безбожии живет в божественном беспорядке. Среда напряженного воспитывания противопоказана истине. Византийские красоты тепличны. Только среди кажущегося западного развала, среди невнимательной, занятой своим толпы вырастает настоящее.
Среди свободы.
Мой отец краем застал веяние той свободы. Он изменил себе, но не свободе. Наша русская свобода погибла, но ведь была же, и на одном ее могучем вздохе взошла разнообразная культура начала этого века.
Когда Хайдеггер говорит о представлении и представляющем отношении к миру, он печется о своем Западе и его заботах, его головокружительных крайностях, и его слова нам как‑то невнятны. Мы все‑таки остаемся немыми и глухими к нашей горькой беде: тонкой испорченности всей нашей человеческой природы у самых корней, испорченности рабством. Из‑за этого нас спасет не философия, а религия. Если что‑то спасет. Мы не можем «приготовиться» к приходу богов, как это возможно для звонкого и отчетливого Запада, потому что самих этих нас пока еще просто нет, есть «лютые змии», Zwerge, тролли и ангелы.
12.12.1977
Однажды я проснулся, как бы вынеся из сна только что сказанные кем‑то слова: «Бог спасает тем, что дает стремиться к Нему». Р., оказалось, накануне вечером читала что‑то подобное у Василия Кривошеина. В самом деле, без Бога некуда было бы стремиться, человек увяз бы со своим мечтательным спасением там где он есть. За добродетелью и пороком он тоже должен следить каждую минуту. Его ничто не гарантирует, и если он не будет держаться на ногах, то упадет. Интересно: Бёлль нам рассказывал, что берет черты своих героев у разных людей, у каждого понемногу, но ноги — всегда свои.
Милость и благодать не входят в грязных, грешных. Но «у кого есть, тому прибавится еще». Добродетельный человек может рассчитывать на милость и благодать. Некоторые люди думают, что милость, которая посылается чистым — просто так посылается, от щедрости дающего — дается ему за чистоту. Понятный обман зрения. Если эти люди еще и гордые, они отказываются от милости как от платы за труды: «Мы ничего не берем за нашу добродетель», думая что милость это плата за добродетель.
Достоевский писал, что обеспеченному в жизни человеку уже некуда применить себя кроме как на любовь к людям.
Декабрь 1977
Ты едешь зимним закатом на автобусе, закат прекрасен, город жуткий, люди мрачны. Ты в печали и тревоге, ты знаешь только эту красоту и близость смерти: скоро кончится мой отрезок времени и начнутся другие времена, без меня. Но таково было положение человека всегда. Откуда же в исторических, философских рассуждениях «картины мира», «идеологии», «господствующие представления эпохи»? Если бы тебя стали описывать как руководящегося такой‑то моралью, таким‑то протестом, ты был бы оскорблен. Рассуждать о классах, типах, образах поведения людей прошлого и т. д. — жуткая фантасмагория; трудно понять, откуда все это нездоровье и бессмысленное пристрастие. Я часто почему‑то представляю себе дворового крепостного; наверное в параллель к моему положению. Вот я подъезжаю к усадьбе, везу — что? — лес, статую из города, французские книги. Та же печаль и тревога. Соблазн встретиться в поле с крестьянкой, пойти на игрища. Совершенно в стороне от меня анализ моего понимания рабства и господства; я не унижусь до того чтобы их понимать, мне достаточно что они отвратительны. Единственная связь, единственный смысл всей моей жизни в том, что я из нее сейчас сделаю, а я не захочу обманывать себя здесь, в этом важном вопросе, и понимаю отправные моменты ситуации: красота, близкая смерть, бессилие, нищета. Если «интерпретируя» события, людей, прошлое мы не понимаем, что с людьми было всегда как со мной сейчас, все обесценивается. Здесь ключ к герменевтике, а не в легкой схеме мировых событий.
13.12.1977
Безумные тоже хотят спасения. Хотя цели, которые они себе ставят, чудовищны и губительны, надо знать, что не конкретные эти цели их влекут сами по себе; они рвутся к ним так сказать от слепоты, потому что не видят того, что им на деле нужно. Когда они дорываются до власти, все начинается еще хуже. Но власть им нужна все‑таки прежде всего для того же, для чего всем все нужно: для спасения. Мы не учитываем духовности людей. У нас слепота наоборот: мы не видим в вещах их влекущей силы для людей, поспешили смотреть на них бесстрастно, когда все на них смотрят страстно. Наша слепота. Особенно чего не учитываем, так это духовности русской власти, ее духовной эзотерики (впрочем на Западе так же рвутся к спасению и так же хватаются за ближайшие вещи). «Хотя сейчас недостатки, но мы идем в нужном направлении» — это конечно религиозное отречение от мира. Эти недостатки никогда не кончатся и, главное, никому не надо чтобы они кончались, наоборот без них бы пришлось принять мир, а этого как раз не хочется. В демоническом отречении от мира огромная духовность. Радость в том чтобы идти к идеалу и видеть, что он вразрез с действительностью. Для действия должно быть поджигающее сознание нелепости или мира или своего идеала. Власть всего прочнее в разрухе и развале. Именно тогда обостряется смертельное наслаждение отвержения мира. Отвержение мира прекрасно, когда мы при Боге, творце бесчисленных миров; отвержение мира тогда такая же радость как его сотворение. Когда мы наоборот не при Боге, отвержение мира превращается в нигилизм. Хотят только лететь в духе. Черный огонь.
