Теперь наше недоумение относительно умолчания Иустина о пресвитерах до некоторой степени разрешается. О них он не упомянул, т. к. они не были совершителями Евхаристии в том смысле, в каком им был епископ. Поэтому, описывая порядок Евхаристии, он не имел нужды специально о них упоминать.
Наше недоумение окончательно рассеется, если мы обратимся к Ипполиту Римскому. В его «Апостольском Предании», которое отражает практику Римской церкви конца II–го века, восходящую, вероятно, в своих основаниях к гораздо более раннему времени, мы имеем наиболее древний текст «литургии». У него, как и у Иустина, имеется два описания Евхаристии: одно — в связи с поставлением епископа, второе — в связи с крещением. В обоих случаях епископ выступает, как единственный совершитель Евхаристии. Ипполит указывает, что после поставления в епископы диаконы приносят ему хлеб и вино, над которыми он совершает «благодарение» [27]. Диакон принимает большее участие и совершении Евхаристии, чем в эпоху Иустина: он произносит ряд возгласов, отмечая через них особые моменты Евхаристии. Пресвитеры не произносят не только никаких молитв, но даже и возгласов. Возгласы диаконов относятся одинаково к ним, как и к остальным верным. Избранный и поставленный епископ вступает в свое служение предстоятеля церкви, для которой он поставлен, через совершение им первой Евхаристии. Как предстоятель, он первосвященник своей церкви, а его первосвященство состоит в том, что он и никто другой, причем он один, а не в «сослужении» с пресвитерами совершает Евхаристию. На это он поставлен и для этого ему испрашивались дары в молитве поставления, чтобы «он мог пасти святое стадо и совершать служение первосвященства беспорочно» [28]. Необходимо отметить еще одну важную подробность. Новопоставленный епископ предстоятельствует на Евхаристическом собрании непосредственно после совершения над ним таинства поставления. Ипполит сообщает нам, что в поставлении епископа принимали участие съехавшиеся на это поставление соседние епископы [29], но ни один из этих епископов, даже тот, который совершил поставление, не председательствовал на Евхаристическом собрании. Они не «сослужили» вместе с поставленным епископом, или, точнее, поставленный епископ не «сослужил» с ними. Мы не можем допустить, что они покинули собрание после поставления епископа. Это было бы нарушением любви, которая связывала воедино все церкви и всех их предстоятелей. Они заняли наиболее почетные места на Евхаристическом собрании, на котором предстоятельствовал вновь поставленный епископ, потому что он, а не они, есть епископ церкви, для которой он поставлен. Предстоятельствуя на этом Евхаристическом собрании, он предстоятельствовал не только своим пресвитерам и всему святому стаду, порученному ему Богом, но и тем епископам, которые участвовали в его поставлении, т. к. предстоятель на Евхаристическом собрании всегда один. Не будем думать, что это особенность только «Апостольского Предания» Ипполита Римского. Последний был «человеком традиции», и сомнительно, чтобы он вводил какое–либо новшество.
К сожалению, история первых двух веков сохранила крайне мало сведений о литургической жизни, но одну для нас драгоценную подробность передает Евсевий. Ириней Лионский писал папе Виктору следующее: «Когда блаженный Поликарп при Аниките приходил в Рим, то оба они касательно других предметов не много спорили между собою, но тотчас согласились, а об этом вопросе (т. е., вероятно, о праздновании Пасхи) и спорить не хотели: потому что ни Аникита не мог убедить Поликарпа не соблюдать того, что он соблюдал всегда, живя с Иоанном, учеником Господа нашего, и обращаясь с другими апостолами; ни Поликарп не убедил Аникиту — соблюдать, ибо Аникита говорил, что он обязан сохранять обычай предшествовавших себе пресвитеров. Несмотря на такое состояние дела, они однакож находились во взаимном общении; так–что Аникита, по уважению в Поликарпу, позволил ему совершать (в своей церкви) Евхаристию; и оба они расстались в мире, равно как в мире со всею церковью находились и соблюдавшие тот обычай, и не соблюдавшие» [30]. Для нас все это — необычайно. Мы бы поступили не так, как поступил Аникита: вместо того, чтобы предоставить Поликарпу совершение Евхаристии, т. е. предстоятельствование на Евхаристическом собрании, мы бы предложили совместное «сослужение», т. е. совместное предстоятельствование. Предоставление Поликарпу, епископу смирнскому, предстоятельствования на собрании Римской церкви было знаком общения церквей, а не личного общения епископов через совместное служение, т. к. Евхаристия не есть личное общение того или иного числа членов, а совместное действие всех, собранных вместе. Аникита был епископом Римской церкви и оставался им, когда Поликарп совершал Евхаристию, не переставая быть смирнским епископом, но в момент совершения им Евхаристии в Риме Поликарп, а не Аникита, был предстоятелем Евхаристического собрания, а Аникита занял, вероятно, место среди своих пресвитеров.
При совершении епископом Евхаристии пресвитеры восседали на особых местах. По Ипполиту Римскому в молитве, читаемой при поставленин пресвитера, ему испрашивался «дух благодати и совета, чтобы он имел часть (или удел) в пресвитериуме и чтобы он управлял народом Божьим в простоте сердца» [31]. Ему испрашивалась часть или удел в пресвитериуме, а это участие выражалось в занятии им «места — topos» — среди пресвитеров. Это «место» не есть образ или символ, а есть действительное место, которое занимал каждый пресвитер в помещении, где происходили церковные собрания. Это есть место в «tablinum'e» римского дома с двух сторон епископа, о котором говорил также Климент Римский. Поэтому пресвитеры вместе с епископом были «первоседящие». Занимая место в пресвитериуме, пресвитер разделял с епископом служение управления народом Божьим, на которое он был поставлен. Примечательно, что Ипполит ничего не говорит, что поставленный в пресвитеры после своего поставления совершает Евхаристию или «сослужит» епископу. Нет об этом упоминания и в молитве поставления в пресвитеры. До своего поставления он занимал на Евхаристическом собрании, на котором председательствовал епископ, место среди верных, если он еще не состоял в клире, а после поставления он восседал среди пресвитеров. В нашем распоряжении имеется один оффициальный документ, который рисует нам картину Евхаристического собрания. Это — протокол «изъятия» церковных ценностей и книг, составленный римскими чиновниками. Протокол датирован 303–м годом. Изъятие имело место в Цирте (теперешний Константин в Алжире). Предупрежденный о прибытии римской полиции клир церкви с епископом собрался в помещении, где происходили Евхаристические собрания. Все разместились так, как всегда размещались при совершении Евхаристии: епископ воссел на свой трон, который находился в конце помещения, с двух его сторон стали диаконы, а на седалишах с одной и другой стороны епископского трона воссели пресвитеры. Верные не были позваны, чтобы не подвергаться опасности, а потому их места не были заняты. В начале IV–го века порядок размещения на Евхаристическом собрании был тот же, какой был в конце 1–го века.
2. Мы оказались в IV–м веке. Эпоха героической борьбы, начатая двенадцатью неведомыми миру евреями с Римской империей, закончилась. После признания церкви римским кесарем начинается новая эпоха истории церкви, не менее тяжелая в другом отношении, чем предыдущая. Было ли это поражение римской империи и римского кесаря, это — особый вопрос, который не подлежит здесь рассмотрению, но одно несомненно: долгожданный мир нес свои соблазны и свои скорби. С Никейского собора, на котором присутствовал римский император, еще не ставший христианином, начался процесс глубоких внутренних и внешних перемен в церкви из которых некоторые уже падают на эпоху продолжительного мира в III–м веке. Одним из свидетельств этих перемен в церковном сознании и в церковной практике является 18–е правило 1–го Никейского собора. «Дошло до святого и великого собора, что в некоторых местах и градах диаконы преподают пресвитерам Евхаристию, тогда как ни правилом, ни обычаем не предано, чтобы не имеющие власти приносить преподавали приносящим тело Христово. Также соделалось известным, что даже некоторые из диаконов и прежде епископов Евхаристии прикасаются. Сие убо все да пресечется: и диаконы да пребывают в своей мере, зная, что они суть служители епископа, и нисшие пресвитеров. Да приемлют же Евхаристию по порядку, преподаваемую им епископом, или пресвитером. Но ниже сидеть посреде пресвитеров не позволено диаконам…» [32].
С точки зрения нашей современной литургической практики все необычайно в этом правиле. Не будем толковать, как делают некоторые комментаторы, это правило в том смысле, что Никейский собор желал прекратить «дерзость и своеволие» диаконов, как это действительно желал сделать Трулльский собор( 692 г .) своим 7–м правилом: «Поелику мы уведали, что в некоторых церквах диаконы имеют церковные должности, и посему некоторые из них, попустив себе дерзость и своеволие, председят пресвитерам…» [33]. Толковать 18–е правило Никейского собора 325 года в свете 7–го правила Трулльского собора значит допускать анахронизм. Эпоха Трулльского собора совершенно не соответствовала эпохе Никейского собора. Кроме того, в 7–м правиле Трулльского собора речь идет о служении диаконов в области церковного управления, как это ясно из самого текста правила, тогда как в 18–м правиле Никейского собора говорится исключительно об их литургических функциях. «Своеволие и дерзость» диаконов в церковном управлении, которым собор желал положить конец, не только не были устранены из церковной жизни, но в значительной степени усилились после собора. Вплоть до падения Византии правило оставалось мертвой буквой. Некоторые диаконы, имеющие высокие должности при Константинопольском патриархе, так называемые «ставрофоры» или, по выражению знаменитого византийского канониста ХII–го века Вальсамона, кардиналы, занимали в патриарших и царских церемониях места не только выше простых епископов, но даже митрополитов. Иною была судьба 18–го Никейского правила: оно постепенно полностью вошло в церковную практику. В нем не может быть речи о «дерзости и своеволии» диаконов, но дело идет о старой литургической практике, которая стала меняться приблизительно со второй половины III–го века или, может быть точнее сказать, о некоторых искажениях этой практики. Если это последнее предположение правильно, то
