Р. Роллан писал о невероятно сильном эффекте этого произведения Пеги: «Это появление призрака — задержанное, отодвинутое к концу… и даже в самом заключении как бы оставленное в полумраке, еще более страшное, будучи завуалированным недомолвками, окутанным тайной, начиненное невысказанными угрозами, — производит потрясающий эффект. Увы, такая развязка — лишь поднявшийся занавес над кровавой трагедией, которая разыгрывается в этот июньский день 1905 года в душе французов». [58]
С этого момента Пеги не устает бить в набат, все его помыслы направлены на возрождение Франции, на реванш, который должен смыть позор поражения. Если еще в 1899–1901 годах Пеги говорил о ремесле солдата как о неизбежном, нужном, но грязном, о своей ненависти к милитаризму, если он заявлял о своем намерении дезертировать из армии в случае отправки на войну, то теперь он готов идти сражаться за правое дело.
Некоторые французские исследователи, например Б. Гийон, стремятся показать, что в 1905 году Пеги оставался верным «мистике своей юности», мистическому преклонению перед Родиной, верным идеям, которые он проповедовал и раньше. Верно то, что Пеги всегда рассматривал Францию как интеллектуальный, духовный центр мира, несущий освобождение другим народам. Угроза Франции для него всегда означала угрозу идеям свободы, республики и революции, как он их понимал. Изменились его взгляды на то, как следует понимать защиту этой великой Франции-освободительницы. В годы дрейфусиады величие Франции Пеги видел в отстаивании истины любой ценой, даже в ущерб армии, если армия против справедливости. Теперь любой ценой надо отстаивать Францию.
Пеги требует «военного режима в мирное время» и с яростью нападает на Жореса и на всех его сторонников.
К. Дижон в книге «Немецкий кризис во французской мысли» пишет: «Когда Прессансе отказался поднять вопрос об Эльзасе и Лотарингии, когда Альбер Тома в противовес Андлеру говорит об истинности пацифизма немецких социалистов, когда Жорес сражается бок о бок с Эрве, когда Сеньобос предлагает держать пари, что войны не будет, Пеги приходит в ярость. Его сердце полностью отдано войне, которую он призывает и о которой мечтает». [59]
Именно с 1905 года расходятся пути Ш. Пеги и Р. Роллана, который хоть и понимал неизбежность войны, но не мог согласиться с Пеги ни в отношении к этой войне, ни в отношении к Франции «как к самой избранной из всех современных рас». [60] Трудно судить или оправдывать Пеги в этом вопросе. Заметим только, что он был искренним и последовательным до конца. Девять лет спустя он пойдет добровольцем на фронт и погибнет от пули в сентябре 1914 года, спустя два месяца после начала войны.
В сентябре 1908 года Жозеф Лотт (один из самых преданных друзей и сотрудников Пеги, который впоследствии пойдет по его стопам, учредив собственный журнал Бюллетень университетских профессоров-католиков), и один из друзей Пеги по школе святой Варвары приехали в Париж. Пеги был болен гриппом, и они пришли навестить его.
«Я еще не сказал вам всего, — произнес Пеги через некоторое время после начала беседы. — Я снова стал католиком».
Лотт ответил: «Значит, мы вес в одной лодке». [61]
Воспитанный в глубоко религиозной семье Пеги отрекся от религии еще в ранней юности. В 24 года, будучи секретарем социалистического кружка в Нормальной школе, он писал: «Этот кружок открыт для всех социалистов, кроме христиан». [62] В 1900 году уже в Тетрадях он подтвердил: «Религия, от которой мы отреклись…», и продолжил: «Как бы ни была прекрасна вера отдельных католиков, могущество современной церкви основано на корыстном лицемерии или на корыстном цинизме». [63] Но в 1910 году Пеги переделывает свою юношескую драму «Жанна д'Арк» (1897 год), исполненную революционного и антиклерикального духа, в произведение религиозное по духу и по форме, «Мистерию о милосердии Жанны д'Арк», затем появляются «Новый теолог г-н Фернан Лодэ» (сентябрь 1911 года), статья, в которой он защищает свою «новую» Жанну д'Арк и свою веру; далее — «Врата мистерии о второй добродетели» (октябрь 1911 года), поэма, развивающая тему «Мистерии о милосердии» и приуроченная к 500-летию Жанны д'Арк. В марте 1912 года появляется третья мистерия — «Мистерия о святых праведниках». И опять это продолжение первой.
В июне 1912 года Пеги совершает паломничество в Шартр. Поводом послужила тяжелая болезнь его сына. Но причины были более глубокими: внутренний разлад, одиночество, нелады в семье, тяжелое материальное положение, изнурительная борьба за то, чтобы «выжили» Тетради, борьба почти в одиночку. Пеги уже не искал помощи у друзей, он искал ее у Бога, и, судя по свидетельству Ж. Лотта, нашел. «Я так страдал и так молился… Я не могу тебе объяснить. Я живу, не причащаясь. Это невероятно. Но я получил сокровища благодати… Шартр — мой собор… Я молился в этом соборе… Я молился, мой друг, как никогда еще не молился. Я молился за своих врагов… Я грешник. Я не святой». [64]
После этого паломничества осталась удивительно светлая поэма «Гобелен Богоматери» (1912 год), которая, как считает Франтишек Лехтер, «по глубине личного опыта, по необычайной непосредственности, по точности выражения, по прозрачной обнаженности внутренней жизни, по подлинности и смиренности молитвы, по отражению великой милости, которая нес освещает… является вершиной поэтического творчества Пеги». [65]
Как же получилось, что пламенный социалист и интернационалист стал не просто католиком и французским патриотом, а католиком и патриотом в десятой степени? Сам он считал это возвращение к католицизму и родине явлением закономерным и всеобщим. Во «Вратах мистерии о второй добродетели» мы читаем строки, в которых постоянно повторяется местоимение «мы», «нам» вместо лирического «я», что свидетельствует об обобщении. «Мы» и «наше», так подчеркнуто повторенные, звучат как антилирическая декларация:
В детстве мы приближаемся к Иисусу,
А выросши, отдаляемся от него, отдаляемся
от него на всю жизнь…
Нынче мы стали мужчинами, отдалившимися от него;
Что же мы собой представляем?
Наш взор затуманен,
Наше чело затуманено,
Наш голос затуманен,
И складка грусти залегла в уголках рта.
А у самых достойных — складка раскаяния… [66]
Для того чтобы понять состояние Пеги и эти строки, стоит обратиться к историческому процессу.
В течение многих веков во Франции консервативное правительство опиралось на церковь. Первым критиком союза между церковью и государством стал писатель и мыслитель Робер де Ламенне, настаивавший на их разделении. Несмотря на то что идеи Ламенне в 1832 году были осуждены, идея осталась сформулированной. Понадобились всего полвека и взрыв дела Дрейфуса, чтобы она превратилась в лозунг: «Долой церковь!». Английский историк Паттерфильд пишет: «Дело Дрейфуса было гигантским финалом новой столетней войны. С XVIII века по настоящий день римский католицизм, с одной стороны, и прогрессивные партии, с другой, раскололи французскую традицию (единство церкви и государства. — Т. Т.) до основания, постепенно распространяя этот раскол на весь континент». [67]
Еще в 1896 году Мишле, великий представитель французской романтической традиции в историографии, писал о том, что «теперь во Франции две нации, хотя и не в том значении, в каком это выражение употреблял Дизраэли, имея в виду богатых и бедных». [68] Франция разделилась на клерикалов и антиклерикалов.
В 1902 году на парламентских выборах победу одержала партия радикалов и радикал-социалистов. Новое правительство во главе с Эмилем Комбом начало решительную борьбу против клерикализма. Были закрыты 3000 школ различных религиозных орденов и изданы декреты о роспуске 54 духовных конгрегации, занимающихся проповеднической, преподавательской и торговой деятельностью. Конкордат, заключенный в 1801 году еще Наполеоном, был расторгнут и дипломатические отношения Франции с Ватиканом разорваны. В 1905 году правительство Комба внесло законопроект об отделении церкви от государства, который был принят в 1906 году, уже при правительстве М. Рувье. Был признан принцип свободы совести, государство лишило церковь финансовой поддержки. Преподавание религии в школах разрешалось лишь во внеурочное время. Предпринятая правительством антиклерикальная реформа вызвала бурю протеста. Верующие католики были оскорблены. Поль Клодель, вспоминая об этом времени, писал Сюаресу: «Вы не сможете понять, что пришлось выстрадать католику в эти страшные годы. Вы не сможете понять, что я чувствовал в момент "инвентаризации", когда видел, как закрывались монастыри и все убежища внутренней жизни, как обращались, словно с преступниками, с мужчинами и женщинами, которых я почитал как отца и мать… когда каждый день, открывая газету, мы находили ее, наполненной насмешками, обвинениями и богохульством по отношению к самым священным для меня вещам». [69]
